– Тьфу! – выругался Филимонов. – Совсем дерьмом стал. Ворошилу не написала? – спросил он.
Жена не ответила, опустила голову и ковырялась вилкой в кабачках.
– Нечего! – сказал Филимонов с сипотцой, догадавшись о ее мыслях. – Нечего! Я сегодня сам отпишу – нечего!
Часы в углу щелкнули стрелкой, хрипло зашипели и отбили четыре удара.
– Почту, должно, принесли уже, – взглядывая в окно, сказал Филимонов.
– Должно, – отозвалась жена. Она подняла лицо от тарелки и вновь стала есть.
Филимонов смотрел в окно – вдалеке, за голыми ветвями яблонь, видна была сверкающая стеклами теплица – и думал о том, что он еще поживет, ему еще далеко до Косой, час его еще не близок, и он еще послужит, он еще поработает, он еще даст.
РОЗЫГРЫШ
1
Балдесов приехал последним. Все уже жили в Красноярске вторую неделю, а Жирнов с Усачевым – те обретались здесь чуть не месяц. Половина редакции была в разъездах – через неделю планировался первый номер.
– Ой, Петенька! Милый мой! А я уж думал, что и не приедешь, – обнял, радостно посмеиваясь, Жирнов Балдесова, когда тот нашел одноэтажный белый, как хатка, домишко редакции, стоявший во дворе психоневрологического диспансера, и, миновав длинные серые сени, вошел в большую темную комнату с крепким дощатым столом посередине и электрическим самоваром на нем. – Вот молодец. Хочешь чаю? Только что заварили. Колюнчик! – обратился он к Усачеву. – Сообрази стакашек Петру. С дороги! – подмигнул он Балдесову, взял у него из рук чемодан с портфелем и поставил в угол возле двери. – Давай проходи, садись. Давай чаек попьем. Давай. А то уж я думал – без фотографий выйдем. Давай по стакашку, а потом сразу о деле, дел знаешь сколько?!
Балдесов шел за ним, улыбался – невозможно было не отвечать улыбкой на мягкую постоянную улыбчивость Жирнова, отвечал на приветствие Усачева, убежавшего по приказу в какую-то дверь – в смежную, видимо, комнату, а сам все думал, как бы это суметь сразу же устроиться с жильем, лечь спать, отоспаться и после этого уже только начинать все дела.
– Чай – это хорошо, Боря, чудесно. С дороги-то, чудесно! – говорил он вслед Жирнову, а глаза у самого слипались, голова гудела, и словно бы потренькивало в ней что-то железное.
Усачев – тощий, жердястый, с прыгающими светлыми глазами на худом желтом лице – выскочил из двери с граненым стаканом в руках, сунул его под кран самовара, горячо забулькавший витою струйкой, стреляющей парком, покрутил кипяток по стенкам и выплеснул в открытое окно.
– Сейчас Петру Сергеичу, сейчас… для восстановления разбитых в дороге сил, – приговаривал он, вновь булькая в стакан витою струйкой, подливая заварки из чайника, поглядывая то на Балдесова, то на стакан – не перелил ли. – Как раз, действительно к самовару, хорошее начало, так и дальше пойдет.