Стол в комнате по-прежнему, в честь его выезда в Москву, стоял застеленный скатертью. Филимонов собрал ее, скомкал и с силой швырнул в угол дивана.
– Мать! – крикнул он, сколько хватило горла. – Что эту, понимаешь, тут!.. Клеенка где?!
– Ой, да я откуда знала-то… – тяжело протопав по коридорчику, прибежала жена. Она достала с полки из шкафа свернутую клеенку и застелила стол, а скатерть сложила и убрала.
Филимонов сел за стол, подпер голову рукой и сидел так, не двигаясь, глядя в окно, на скребущуюся о стекло ветку акации, пока жена не принесла тарелки с борщом.
– На что, мать, ушла жизнь, – сказал Филимонов. размешивая сметану, скорбно поджимая губы и глядя мимо жены. – На что? Чтобы какие-то сосунки посылали нас… грязью поливали… ничего которым не интересно. А?! Ведь я ему о чем рассказываю, что предлагаю – это какого масштаба мысли! А он: не заслуживает внимания! Да потом еще… похлеще!
– Не понимают, не понимают… – осуждающе поддакнула жена. – Да и откуда же: они ж об этом не думают, это для них – как снег на голову.
– И всюду так, везде – куда ни ткнись, – отправляя ложку в рот и мотая головой, сказал Филимонов. – Всюду! В исполкомы Советов, говорит, обращайтесь. Будто не обращался! А я ведь о главном еще не писал, не торкался никуда – о цифровой индексификации-то. Мы ж передовая страна, кому и начинать, как не нам. Одних вон Ивановых Иванов Ивановичей в Москве триста с чем-то тысяч. А?! Разберись в них, проведи учет. А был бы индекс у каждого – и все, никаких проблем. 4П 1042. Или 308Г2. И справедливость тогда для всех полная. Спела свою песню, поизгилялась – и ладно, уходи, нечего знать нам, Петрова ты или Иванова. 4П 1042 – и хорош.
– А может, бог с ним? – робко, будто винясь, сказала жена. – Пиши это все, записывай, а слать не шли. Знаешь, как бывает: потом прочитают – и признают. Вот-де мы, дураки, думаем, а вот уж до нас сообразили.
Филимонов доел борщ, облизал ложку и бросил ее в пустую тарелку. Первый голод у него прошел, и он уже не чувствовал себя таким несчастным и бессильным.
– Говоришь тоже! – сказал он, отваливаясь на спинку стула и с громким чмоком доставая языком застрявшие в зубах куски свеклы. – Кому это после меня нужно будет? Нет! Филимонов послужит еще обществу, послужит. Сейчас, не потом.
Жена ушла на кухню, унеся тарелки, и вернулась со вторым – отварным мясом и жареными кабачками.
– Селиверстов приходил, – сказала она.
– А! – сказал Филимонов, жуя. – Чего?
– Так просто. Поговорить. Из поликлиники шел. У врача был – струя у него медленная. Зайду, говорит, в туалет и стою десять минут, прямо-де дух вон.