А между тем, одного моего намека было бы, казалось, достаточно для того, чтобы предотвратить всю эту грустную историю.
Теперь я хотел бы обратить ваше внимание на одну существенную деталь.
Что наша москвичка была больна — факт несомненный. Но вот профессор нашел ее здоровой. Анализы подтвердили это. Она не солгала, так было на самом деле. И действительно, мужа она не заразила. А студиец пострадал. В чем же тут дело?
Ведь получается, что теперь, когда люди омолаживаются, когда радий, рентгеновские лучи и точнейшие медицинские приборы произвели полный переворот во всех методах распознавания в лечения болезней, когда с помощью внутренней секреции можно чуть ли не переделать человека физически и духовно, такое распространенное заболевание, как триппер, мы, оказывается, не можем распознать. Туберкулез в стадии, еще не чувствительной для самого больного, мы открываем задолго до его явного обнаружения, а триппер мы не в силах выявить даже тогда, когда он заразителен. Так ли это? Отчасти, так. Иногда мы, действительно, вынуждены сознаться в нашем бессилии, особенно в тех случаях, когда нам приходится наталкиваться на человеческие легкомыслие, беспечность или нетерпеливость. Но иногда и мы, врачи, бываем недостаточно осмотрительными, как, например, профессор, к которому обратилась наша москвичка. Впрочем, его тоже трудно упрекнуть. Он сделал все, как будто, что мог. Осмотр не вызвал в нем подозрений. Лабораторные исследования успокоили его. Если он ее расспрашивал, то ответы ее тоже вряд ли могли внушить ему опасения.
Неужели же я оказался проницательнее профессора? Нет, не в этом дело. Я тоже, может быть, признал бы ее после исследования и осмотра вполне здоровой. Ведь меня навела на след случайно брошенная ею фраза. Но след мог быть и ложным. И долгое время никто не знал бы истины, если бы не одна подробность.
Подробность эта: менструация.
Менструация открыла мне тайну гонококка. Я подчеркиваю это обстоятельство. Оно нам еще понадобиться. Потом.
Сейчас же я припоминаю эпизод, имеющий в некотором отношении сходство с только что рассказанной мною историей. Этот эпизод показывает, как иногда гибнет вера в человека, по крайней мере, вера в дружбу.
Это было еще до революции, приблизительно за год до империалистической войны. Студенты носили тогда тужурки, шинели, мундиры, усеянные блестящими металлическими пуговицами, голубые обшлага и высокие воротники, подпиравшие кадык.
Однажды к концу приема ко мне пришел студент. Он не был белоподкладочником, но все-таки его мундир был снабжен изрядным количеством пуговиц. Зубы у него были ровные, белые, а улыбка — широкая, почти безбрежная.