Появился край мира – во всяком случае, для того, кто смотрел на него широко раскрытыми глазами: серое на сером, бесконечно тонкий, частично – плод воображения, частично – надежды. Потом бледные золотые пальцы осторожно, словно испытывали сомнения, коснулись серого. И, наконец, свет стал распространяться тончайшим слоем, молекула за раз, и все вокруг становилось мерцающим и прозрачным, стеклом чаши, но не белой и холодной, а окрашенной теплом.
Небо еще не стало золотым, свет продолжал осторожно продвигаться вперед, но был бледным, недостаточным, чтобы отбрасывать даже самые слабые тени. В следующее мгновение расцвели теплые полосы, озарившие горизонт, и наконец появилось солнце, неудержимое, столь же красное и гневное, как при закате, без раздумий обрушившее на землю жаркое желтое сияние, наполовину очистившее горизонт. И тут же появились тени, сначала параллельно земле, потом длиной в мили. Небо сбросило все покровы, изменило цвет с бледно-золотого на бледно-голубой, и мир обрел бесконечную глубину, широту и высоту. Ночная роса поглотила пыль, и до тех пор, пока все не подсохнет, воздух будет оставаться кристально чистым. Видимость стала идеальной.
На мостике несли вахту водитель «Кадиллака» и Мойнахан, получивший по голове и лишившийся пистолета. Он все еще чувствовал себя паршиво, но расписание не следовало нарушать. На нем был старомодный кожаный футбольный шлем вместо шины. Для скулы. Водитель «Кадиллака» устремил взгляд на запад, а встающее солнце касалось его затылка своими пока еще слабыми лучами. Мойнахан, прищурившись, смотрел на восток, контролируя дорогу. Ночью он не заметил никакого движения. Никаких зажженных фар. Вокруг, до самого горизонта, колыхалось бесконечное море пшеницы.
Такая же картина была на западе. Дорога, пшеница, далекий горизонт. Никакого ночного движения. Никаких фар. Все тихо. Третье утро. Прямо под ними, на площади, любители рано вставать спешили на завтрак. Как муравьи. Грузовички, похожие на игрушки, стояли у тротуаров. Хлопали двери. Люди желали друг другу доброго утра. Знакомые звуки, но далекие и невнятные – площадь находились далеко внизу.
Через двадцать минут солнце полностью поднялось над горизонтом и начало свое утреннее путешествие. Рассвет превращался в день. Небо становилось более ярким и синим, но оставалось одноцветным. Ни единого облачка. Новое тепло привело в движение воздух, пшеница заволновалась, послышался тихий шелест, словно она просыпалась. От вершины элеватора № 3 до горизонта было пятнадцать миль. Все определялось высотой, геометрией и кривизной земли. Из чего следовало, что часовые на мостике находились в самом центре круга радиусом в тридцать миль, они парили высоко над землей, и весь мир раскинулся у них под ногами. Золотой диск под высоким голубым небом разреза́ли на две равные части железнодорожные рельсы – сверху донизу и горизонтально – и дорога. С мостика они казались узкими, со всех сторон окруженными пшеницей. Линии пересекались прямо под ними. В центре диска. В центре мира.