– Гудков, – отчеканил тот с бравадой офицера, и его улыбка олицетворила подарок судьбы.
– Ничего не скажешь, пролетарская фамилия. С такой – и без билета на всех парах в коммуну. Не то, что у некоторых, – заключил Кузьмич и сочувственно покосился на Ложкина В. В.
– Так ты из последних большевиков, что ли, будешь, товарищ? – спросил почти шёпотом подобревший представитель во френче. – А то на кого только не бросишь взгляд – все какие-то мутные. Всё чего-то темнят – интриги, пересуды, скользкие в общем, больше театрального пафоса, чем заслуг перед Отечеством. Понимаешь, обидно… Обидно до слёз.
Кузьмич кивнул головой:
– Понимаю!
– Ладно, проходите, только тихо, сами понимаете, репетиция.
И как только они сделали шаг в сторону зала, как за столом очнулось второе должностное лицо.
– Со зверями в заведение нельзя. Тута вам не зоопарк, – пробурчал он.
– Глаза протри, ботаник, – сказал доселе молчавший Ворон, чем поверг Ложкина В. В. в томительное размышление о сущности бытия и о материализации предметов во время белой горячки.
Тихо ступая, они вошли в зрительный зал, почти в полной темноте пробрались к последнему ряду и, готовые прикоснуться к великому, вжались в кресла.
Возле сцены, кутаясь в облако сигаретного дыма, за столом с горящей на нём свечой и графином воды, приютился режиссёр.
Одет он был в старенькую чёрную «тройку», белую сорочку с тёмным галстуком в белый горошек. Будто шаман, совершающий ритуальный танец, он поочерёдно передёргивал плечами, топал ногой и, тряся над головой, как бубном, сценарием, выкликал заклинание: «Не верю, не верю, не верю».
По плохо освещённой сцене, поднимая клубы пыли, сжимая в руках древко от флага, в творческих муках металась Никитична.
Кузьмич смотрел на представшее перед ними действо, как заворожённый, не отрывая глаз.
Вихляева достигла авансцены. Одним рывком она сорвала с головы красную косынку, повязала её на пустующее древко и, опираясь на него, припала на колено.
Потрясённый увиденным, Кузьмич неожиданно открыл для себя совершенно иную Никитичну. Перед ним была не вечно занудствующая соседка, а необыкновенная, талантливая женщина, играющая скорее роль в жизни, нежели здесь, сейчас на этой сцене.
Даже в свете тусклой рампы она была прекрасна, просто волшебно прекрасна. Её глаза горели, разметавшиеся волосы упали на бледное лицо. На губах застыла счастливая улыбка.
В горле у Кузьмича застрял горький комок досады оттого, что эту незаурядную красоту он не разглядел раньше.
– Вздор, всё вздор! – крикнул режиссёр, бросая испепеляющий взгляд на героиню. – Это балаган, а не театр, – распылялся он. – Поймите, сударыня, вы удаляетесь от реальности. Ох, как удаляетесь. Ну что это за самодеятельность вы нам тут лепите? Это похоже на прачку, второпях развешивающую тряпьё и, в конце концов, пожалейте моё слабое сердце. Помилуйте, голубушка, это не «Лебединое озеро» и вы танцуете отнюдь не лебедя в Большом театре, а играете буревестника революции. Поэтому прошу вас, душа моя, не надо скакать по сцене, как лошадь Пржевальского. Не забывайтесь, ваш чёрный рабочий халат – не белая балетная пачка. Идите твёрдой уверенной поступью к встающему из тьмы багровому солнцу свободы. Да, и ещё: что вы всё время размахиваете древком, будто пугаете вороньё на грядах? Это не какое-то помело, а предполагаемый флаг. Так извольте нести его перед собой с гордо поднятой головой. Это ваша религия, это ваша вера. Надо, чтобы от вашей игры у зрителя горло перехватывало! Чтобы слёзы ручьём! Чтобы мурашки по коже!