– А, по-моему, даже очень неплохо, – раздался голос из тёмного зала. – Только я бы ей вместо этой палки в руки остро отточенную косу сунул. Образ был бы убедительней.
– Прошу тишины! – вспыхнул режиссёр. – Это кто здесь ёрничает? Дайте-ка на вас взглянуть на умника этакого.
Из мрака к сцене, задевая ряды, вышел здоровенный детина. Смерив его взглядом, режиссёр сделал шаг назад.
– Кто вы будете, сударь, как вас величать? – спросил он.
– Я-то? Осветитель Горбатых, – представился верзила.
– Славненько, славненько. Весьма приятно лицезреть вас, товарищ Горбатых. – Режиссёр сделал реверанс.
От такого внимания к своей персоне осветитель стушевался. Переступил с ноги на ногу и упёрся взглядом в пол.
– Вот ответьте мне, любезный, за что переживает публика, когда на арене цирка под барабанную дробь укротитель засовывает свою голову в пасть льву?
– Она переживает, как бы укротитель не стал закуской, – не задумываясь, на одном дыхании выпалил осветитель.
– Не понял? – Режиссёр расширил и без того огромные под линзами очков, глазища. – Копайте, глубже копайте, – настоятельно попросил он. – Поднатужьтесь, голубчик.
Горбатых зажмурился. В одно мгновение его лицо вспыхнуло ярко-морковным цветом, на лбу запульсировала вздувшаяся синяя вена.
Минуты шли, режиссёр терял терпение. Он то принюхивался к осветителю, уже сожалея, что предложил ему сделать последнее, то всматривался в пунцовое лицо. Но для него так и осталось загадкой то, что это были за потуги, в конце концов, окрасившие физиономию Горбатых до свекольного цвета.
– Итак? – как-то по-заговорщически, вкрадчиво прошептал режиссёр.
Момент истины настал. Горбатых вздохнул полной грудью, и как радостную весть, с улыбкой, тонущей в его пухлых небритых щеках, сообщил:
– Нет, скорее публика переживает за льва. Конечно же, за льва!
– Почему за льва? – спросил режиссёр, вытягивая из плеч, как черепаха из панциря, длинную морщинистую шею.
На этот раз осветитель уже не впадал в сомнамбулическое состояние, он посмотрел на стоящее перед ним худощавое тело в метр шестьдесят ростом, отягощённое очками в роговой оправе, как на явление, упавшее с дуба.
– И всё же, почему? – не унимался режиссёр.
Горбатых оглянулся, за его спиной не было никого. Вопрос снова и снова был адресован ему.
– А чего надо-то? – спросил шёпотом осветитель.
– Ответьте! – скрипнул режиссёр.
Тогда Горбатых, сохраняя непробиваемое спокойствие, решил более доходчиво растолковать «некоторым непонятливым» свой ответ, максимально приблизив его к театральному действу:
– Почему за льва? Да потому, что после прыжков с тумбы на тумбу, – начал он излагать ход своих мыслей, – льву не дают даже минутного антракта на глубокий вздох, а сразу же лезут ему головой в пасть. Измученное животное терпит как может, еле сдерживая себя, чтобы не подавиться. И не превратить акт засовывания в трагический финал, в котором застрявшая в его горле закуска вызовет у него удушье.