Хорошо сказал. Клобуков остановился, опустил голову, а руки поднял. Плечи трясутся – плачет.
– Скажи ты мне, не упрямься. В какую такую щель забился Бах? Я побегу к Шванцу, доложу: Клобуков не враг, всё мне чистосердечно рассказал. Капитану только Бах нужен. Ни ты, ни твоя жена ему не надобны.
Повсхлипывал Клобуков, пошмыгал носом. Прочистил горло. Сейчас заговорит.
Заговорил!
Филипп навострил уши.
– Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого существования.
– А?
– Это цитата. Из Паскаля. Сегодня прочитал, в перерыве между операциями… Условия человеческого существования… И все-таки. Как я потом буду жить, зная, что я подлец?
– Вот все вы такие, интеллигенты. Как что – только о себе! – чуть не плюнул от расстройства Бляхин.
И оказалось, что попал прямо в десятку.
Клобуков обернулся в ошеломлении.
– Это правда. Ты прав! Что я все про себя и про свои терзания! Пусть лучше я буду подлец, чем… Я скажу, скажу…
И опять не сказал, зараза! Прикрыл лицо руками, зарыдал.
Пять минут десятого. Ну как Шванц раньше выдвинется?
Схватил Клобукова, мучителя, за плечи, тряхнул:
– Куда плацкарт? Говори же ты, скоро Мирру допрашивать начнут!
– До Горького…
– А там он куда?
– Если б Иннокентий Иванович знал, что его разыскивают и что из-за него других арестовывают, он сам бы к вам явился, – сказал Антоха, будто сам себя убеждая. – Никаких сомнений.
– Конечно. Он же монах. Для них самая сласть – муку принять. Так где он спрятался, в Горьком? Городище ого-го какой.
– Он не спрятался, – еле слышно прошептал Клобуков, на глазах бледнея. – Он уехал на богомолье. В Саровскую пустынь. Помолиться у могилы святого Серафима… Иннокентий Иванович очень его чтит. Потому что Серафим Саровский худшим из грехов называл уныние, во всяком событии видел одну радость. И всех приходящих к нему тоже так называл: «моя радость»… Мощей Серафима там больше нет, их увезли в атеистический музей, но Иннокентий Иванович сказал, не в костях дело. В воздухе. Сказал, поживу там, пока из меня всё уныние не выйдет, а то я стал какой-то тяжелый… – И вцепился Филиппу в запястье. – Я почему тебе это говорю. Он все равно сам сдастся. Как только вернется и узнает об арестах!
Ну, успокаивайся этим, коли тебе легче, подумал Бляхин. Только кому надо, чтобы Иларий сдался? Хорош главарь эсэровского подполья, который сам добровольно является. Так всю картину поломаешь. И как его потом, при явке с повинной, под высшую меру соцзащиты подводить?