– Но Мирра ничего не знает! Я ей не говорил!
– Это еще хуже. Ты про особые методы воздействия слышал? Секретное постановление вышло. Поскольку вражеские органы применяют особые методы воздействия против подпольщиков-коммунистов, у нас теперь тоже разрешается, в особых случаях. Этот случай – особый. Шванц не поверит, что твоя Мирра ничего не знает, пока не пропустит ее через все степени допроса, вплоть до третьей. Это, брат, не приведи господь. На третьей степени все раскалываются. И только когда твоя жена ничего не скажет даже после… не буду тебе говорить после чего, только тогда Шванц от нее отстанет, но выпустить уже не выпустит. После третьей степени мы не выпускаем. Тут уже, деваться некуда, арестуют тебя, наплюют на твоего наркомюста. Всё расскажешь как миленький, уж поверь мне. Так что кореша своего все одно не спасешь, зря пропадете вы с Миррой. Затем я к тебе и пришел. Чтоб тебя, дурака, спасти. Узнает Шванц, что я у тебя был, – хана мне. Скажи ты мне, где этот херов Бах. Прямо сейчас скажи. Пока у Мирры ночной допрос не начался.
– Что вам дался Бах! – Клобуков мигал часто-часто, лицо у него было всё пятнами – местами белое, местами красное. – Он совершенно безобидный человек… Я всю жизнь его знаю, с детства! Нет, нет… – Затряс башкой. – Невозможно. Я после этого жить не смогу. Нет!
– А после того, как собственную жену отдашь на муки и гибель, – после этого жить сможешь? Жизнь, Антон, задает человеку выбор. Он редко когда бывает хороший.
Это Филипп проговорил строго, печально.
– Но это будет подлость, гадость! Я не могу…
– Не будь ты дураком! – Бляхин перешел на свистящий шепот, потому что крикнуть было нельзя – в соседней комнате дети. – Все равно выбирать придется – никуда не денешься. Или Бах этот, которого ты никогда больше не увидишь, или жена. Про Баха ты забудешь, заставишь себя забыть. А если вдруг накатит – посмотришь на жену и скажешь себе: «Зато она тут, жива. Это я ее спас». Ну, или будешь всю жизнь вспоминать, как ты ради какого-то Баха собственную жену предал.
Клобуков косо поднялся со стула и пошел вбок тоже косо, в сторону окна. Рвал рукой ворот, бормотал невнятно:
– Не хочу… Не буду я выбирать… Лучше умереть, и всему конец…
Не сиганул бы, с шестого-то этажа, испугался Филипп. С дурака станется. А хватать за руки, останавливать нельзя. Сейчас удержишь – потом выпрыгнет.
Погоди-ка, а, может, оно будет к лучшему? – мелькнула быстрая мысль, но не задержалась. Сынок расскажет милиции, что чужой дядя приходил, именем Филипп. Вычислят.
– Что ж, давай, пожалей свою совесть, – сказал он в спину Клобукову. – Вот тогда ты будешь совсем из подлецов подлец. Жену не спасешь – Шванц ее без тебя тем более в фарш перемелет. И останутся твои детишки круглые сироты, без отца и без матери. На государственном попечении. Рэмка ладно, его возьмут в специнтернат для детей врагов народа. Там не сахар, но, может, выживет. А про дочку убогую ты подумал? Каково ей одной будет, среди чужих людей?