Потом так же спокойно, ни слова не произнося, прошел коридорчиком в залу – так Ева называла большую комнату.
Жена напирала сзади и всё заходилась криком. Уже до матюков дошла. Била, куда пообиднее – тряпкой обзывала, импотентом и прочее.
Он остановился посередине, где больше места. На руку потихоньку надел накулачник – наркомовский, прихваченный из кабинета.
– Ты что по паркету сапожищами топаешь? Кто за тобой подтирать будет?
Развернулся – хрясь по зубам. От души.
Бухнулась задом об пол, чуть не перекувырнулась. Задрались полы шелкового халата, один тапок слетел. Тут же, правда, села. Глаза выкатила – как две сливы. Разинутый рот щерится дырьями, кровища оттуда так и хлещет. А кричать не закричала. Обмерла.
Филипп для верности добавил. Носком по голенке, где кость. Примерившись, по щиколке. Затем и сапоги не переобул.
Тут уж она заорала. Перевернулась на четвереньки, стала уползать. А он по копчику, да по ребрам.
Ползай не ползай, деваться тебе некуда.
Ева это поняла. Съежилась на полу, закрыла голову руками. Уже не орала, а скулила.
Вот теперь, пожалуй, хватит.
– Значит, жить теперь будем так. – Он стоял над нею. Говорил тихо, но веско. – Сын у меня, в детдоме растет. Заберу домой. Хватит ему бедовать без отца. Чтоб была с ним сахарная. Ясно? Повернись, когда муж разговаривает!
Убрала от лица руки, повернулась. Глаза всё такие же вытаращенные, мокрые. Подбородок красный.
– Ясно, спрашиваю?
Кивнула. Трижды.
– Теперь второе. Станешь лахудрить – гляди у меня.
Замахнулся ногой – Ева зажмурилась, сжалась.
– В глаза гляди! Ябедничать тебе теперь некому. Поняла?
Кивает.
– Говори: «Я, Филипп Панкратович, лахудрой больше не буду».
Повторила. Получилось шепеляво. Дотронулась пальцем до сломанных зубов, зарыдала:
– Кому я теперь такая нужна…
Мне, пожалуй, сгодишься, подумал Филипп, сверху вниз глядя на ее заголившуюся под растерзанным халатом грудь, на полные ноги. Ох, давно он не ощущал такой мужской охоты. Улыбнулся. Ну, теперь я с тобой по-другому спать буду. Как мне нравится.
Нагнулся, взял жену за подбородок, задрал разбитую рожу кверху.
– Разинь рот.
Она глядела с ужасом, но ослушаться побоялась.
– Ничего, – сказал Бляхин, изучив ущерб. – Губу зашьют – будет не видно. Зубы – только два верхних передних. Вставим золотые, выйдет краше прежнего. Всякий раз, когда порошком чистишь, будешь сегодняшний урок вспоминать… Иди пока, умойся.
Сам отошел к стене, где под стеклом памятные фотоснимки. Афишку давешнюю, из кремлевской больницы, тоже туда повесил. А сейчас пришло в голову, что надо и нынешнее число почтить. День, когда Филипп Бляхин стал хозяин собственной жизни.