— Куда поедем? — спросил шофер.
— Куда? — повторил вопрос профессор.
— На улицу Горького. Фотомагазин рядом с глазной больницей.
Сзади повозились и успокоились. Машина переваливалась с боку на бок. Мы переезжали трамвайные пути.
— По Садовому? — спросил шофер.
Я надеялся, что ответит Базанов, но Базанову было не до того.
— …А ведь говорила…
— Кто?
— Ты.
— Не может быть.
— Да.
— Глупые…
— Давайте по Садовому, — сказал я.
Водитель включил стеклоочиститель, несколько раз пикнул струйками чистой воды на лобовое стекло, и панорама города прояснилась.
Уже потом, читая базановские записи, сделанные в санатории, я вспоминал эту езду в автомобиле, возбужденный шепот на заднем сиденье и все, что произошло после. На какое-то мгновение прошлое, видимо, показалось Базанову спасительным кругом, брошенным судьбой, чтобы помочь выбраться из кризиса, очередного приступа депрессии. Да, депрессии. Впоследствии мне пришлось беседовать с лечащим врачом. Он-то и употребил это слово.
Верочка Брыкина. Все базановские женщины, включая эту, чем-то напоминали друг друга. Были среди них умные и глупые, простые и интеллигентные, одни могли служить пародией на других, иные — идеалом, но все они словно восходили к одному прототипу, фантастическому существу, сплавленному из пороков и добродетелей, прекрасного и безобразного, сильного и слабого, юного и дряхлого, грубого и утонченного, драгоценного и дешевого. Они должны были дать ему то, что не смогла ни одна в отдельности: утолить одиночество, возродить из пепла, окропить животворной водой.
На заднем сиденье шептали:
— Жору помнишь?
— Всегда гонял меня к «дураку»…
— Александр Александрович умер.
— Давно?
— Давно.
У Зала Чайковского свернули направо и остановились рядом с подземным переходом. Я вышел, они остались.
Магазин был полон. Толкались, протискивались к прилавку, но сдержанно, как бы вполсилы. Один пришел купить, другой — постоять, посмотреть, подышать этим воздухом. Знатоки обменивались репликами, новички прислушивались, кто-то вмешивался в разговор, задавал вопросы. Здесь текла обособленная, отдельная жизнь. В простенках висели фотографии, рекламирующие немецкую пленку, бумагу и аппараты, хотя ни то, ни другое, ни третье не нуждалось в рекламе.
Продавалась только отечественная пленка малой чувствительности. Я вернулся ни с чем.
— А где, Алик, еще может быть?
Я пожал плечами.
— В ГУМ, — распорядился Базанов.
Перед Пушкинской площадью такси задержал светофор. Перенесенный в новое место бронзовый Пушкин, у подножья которого я когда-то лепил снежки, с завистью посматривал в сторону Тверского бульвара. Исчезли два кинотеатра (в одном из них я смотрел первый свой фильм), аптека, шашлычная, пивной бар, переоборудованный лет пятнадцать назад в молочное кафе. На их месте возник сквер, построили новое здание «Известий», и маленькая, домашняя, уютная площадь Пушкина стала совсем другой.