– Все-все-все, – оборвал лейтенант. – Вот это и запишем. Раз избили, будем определять виновных и наказывать. Так?
Я подумал и неохотно кивнул. Лейтенант сделал легкий жест рукой и прошептал: «Ну давай-давай уже, раньше сядем – раньше выйдем».
Если бы он начал орать, пугать или там попробовал бы впихнуть меня силком, я бы впрямь поднял кипеж. Но если с тобой по-человечески, неловко отвечать не по-человечески. Особенно когда не знаешь, что нечеловеки этим пользуются. Я пожал плечом и вошел в кабинет.
Малюсенький, но тоже обыкновенный и скучный: пустой стол с оббитой лакировкой, пара замызганных стульев с белым кривым номером на ножке, уныло-зеленый стальной шкаф за столом, толстые коричневые шторы. Они подались мне навстречу, я вздрогнул, сообразил, что это сквозняк, и быстренько сел. Чтобы дурацкого моего испуга не заметили – ну и чтобы полегче было, а то голова вдруг закружилась.
– Давай-давай, не стесняйся, – подбодрил меня лейтенант, вешая плащ и фуражку на крючок возле двери.
Я непонимающе посмотрел на него и с трудом сообразил, что это он замечание так делает за то, что сел без спросу. Впрочем, лейтенант тут же заулыбался и чуть подмигнул. Он прошелся тряпочкой по заблестевшим ботинкам, сунул тряпочку обратно под стол, сел напротив меня, вынул из стола ручку, обыкновенную, красно-белую, даже, кажется, слегка обгрызенную, и несколько листков желтоватой бумаги, положил их перед собой и сказал, приготовившись писать:
– Ну, поехали. Фамилия, имя, отчество?
Я задумался. Называть себя очень не хотелось. Пока я был просто неизвестный, моим родителям ничего не грозило, ну и школьных неприятностей тоже можно было не бояться. И на учет в комиссию по делам несовершеннолетних поставить тоже не могли – не тушкой же меня туда ставить и не записывать как неизвестного подростка с распухшим ухом.
Я тронул ухо, вздохнул и подумал: сейчас лейтенант ласково сообщит, что в молчанку играть бесполезно и что признание вины облегчает участь – ну что они всегда в кино говорят.
Лейтенант улыбался и терпеливо смотрел на меня. Глаза у него были небольшими и коричневыми, усы светлыми, голова лысоватой и с прикольным следом по кругу от фуражки, а пальцы, в которых он сжимал ручку, – бледными и неожиданно тонкими, как у девушки.
Отмалчиваться бесполезно. Буду молчать – запрут в камеру или вообще в детприемник какой-нибудь сдадут, и там я или помру, или заговорю, но уже с куда большими потерями.
Можно, конечно, наврать что-нибудь, как в детском рассказе, – насвистеть, что я Ванька Жуков, или назваться именем, вон, Лысого, психа такого. Но кого-то другого закладывать, тем более подставлять вместо себя под удар вообще западло. К тому же я сразу вспомнил какой-то детский рассказ про то, как мальчик назвался чужим именем и потом ему неприятностей прилетело куда больше, чем могло. Ну и врать я не умею, вот что плохо. А лейтенант, скорее всего, вранье чует – работа у него такая. Ему тут сутки напролет врут, наверное. Не мне с ними – и с ним – соревноваться.