– Помнишь, приходили энти, из организации, конкурсы все проводили? Лучший в профессии, что ли… Вот, итоги, значит, подвели. Не, ты представь, а?
– Да говори уж, не томи! – мать была на пределе.
– Ты у нас теперь лучшая швея округа! И энти зовут тебя на конкурс в Москву!
Мама стянула с головы косынку, еще не зная, то ли радоваться, то ли волноваться от свалившейся вдруг славы.
– Но это не все! Они ж тебе денюк плотют! Аж прям тыщи! – и дядя Толя назвал ту самую сумму, протянув письмо со штемпелем администрации нашего поселка.
Мама вдруг побелела, повернулась ко мне, и в ее глазах плескался такой ужас, от которого моя улыбка, растянувшаяся было до ушей, замерла, будто замерзла. В эту секунду и прилетела сорока. Она попыталась сесть наверх поленницы, но отец там оставил тесак, и конструкция зашаталась под тонкими птичьими ножками. Сорока тут же взмахнула крылами, и мне бы последовать ее примеру, но тогда я еще плохо ловил сигналы мироздания.
– Эдька! – весь ужас передался в этом материнском крике, и я даже дернулся, но тесак падал быстрее, и в первые мгновения я даже не понял, что безымянный и мизинец уже лежат отдельно от моей левой руки. Потом было много криков, слез, искали машину, звонили в больницу, я бился в истерике, хотя до сих пор не знаю – от боли или от страха.
Уже потом, рассматривая белый потолок, грязные стекла без занавесок и забинтованный обрубок, я понимал, что мне надо было делать: не рыдать, не впадать в панику, а сканировать и сканировать. Впрочем, повзрослев, я понял, что моя истерика спасла меня и окружающих: нет ничего опаснее вариатора, пытающегося изменить реальность в состоянии паники.
С тех пор ни я, ни мама не обсуждали никогда мои способности, а я надолго перестал ими пользоваться, хотя отказаться полностью не смог. Картины того, что будет, мелькали передо мной, хотел я этого или нет. Другое дело – выбрать одну из них и начать ее воплощать. К этому я вернулся лишь через два года, когда влюбился.
…Любил ли я ее? Нет. Я сходил по ней с ума. В годы, когда обычные юноши сгорают от страсти и романтизма, я осознал, что любви не существует. И вариаторы, как никто другой, знают это.
Мне не нравился типаж Ингрид: широкие бедра, третий или даже четвертый размер груди, язвительная самоуверенность… нет. Я любил тихих, тоненьких, больше похожих на подростков. Но с Ингрид, единственной из всех, невозможно было обращаться, как с куклой, и от этого во мне взыграл какой-то суррогат любви. Я сходил с ума по недостижимому запретному плоду, и это напоминало влюбленность, хотя скорее было сумасшествием.