Резкий звук заставил меня умолкнуть и поднять на него глаза. Звук разрываемой бумаги. Очень бледный, со сжатыми губами, он рвал ее фото в клочья. Мельче, мельче, мельче, затем наконец разжал руки и позволил ошметкам высыпаться вниз. И только затем взглянул на меня. И взгляд его был – еще хуже, чем на старых фотографиях.
– Ты хотя бы понимаешь, что именно ты мне сейчас сказала? В чем ты пытаешься обвинить меня и мою семью? – он не повышал голоса, в его словах почти не было эмоций. И это было очень неестественно. И жутко. – Ты пришла в мой дом и считаешь себя вправе оскорблять меня? Да ни один вампир никогда бы не осмелился сказать мне такое в лицо, – он встал и, резко схватив за плечо, вздернул меня на ноги. – Назови хоть одну причину, по которой я должен терпеть подобное хамство?
– Это правда, и ты это знаешь! И когда ты пришел в мой дом, ты не ограничился оскорблениями! И я едва ли когда смогу это забыть!
– У тебя полминуты, чтоб убраться отсюда! Дальше я ни за что не ручаюсь.
Его глаза прожигали во мне дыру. Я пятилась, пытаясь на ощупь отыскать дверь, и недособранные фотографии лежали между нами Бездонной Бездной. Не перешагнуть. Не перелететь.
Он, наконец, отвернулся, и я осмелилась повернуться к нему спиной и выскочить вон.
* * *
Придя домой долго рылась в ящиках своего письменного стола. Нет, я искала не фотографии. Старые тетрадки. Те, в которые я переписывала Лизкины стихи. Стихов у нее было много, я переписывала только те, что мне особенно нравились. И даже их накопилось не на одну тетрадку.
«Мне очень нужно, чтоб меня любили.
Такой, какая есть. Несносной, романтичной,
Капризной, глупенькой, эгоистичной,
Чтоб все на свете за мой голос позабыли!..»*
Это стихотворение я совсем не помнила. Не слишком оно было удачным с точки зрения поэзии. А сейчас вот наткнулась, и чуть не расплакалась. Ей так хотелось любви. Совершенной, прекрасной, возвышенной. Кто может быть прекраснее вампира? Тем более – такого прекрасного вампира. Вот только… Это не он позабыл ради нее все на свете. Все было ровно наоборот. Было ли это счастьем, Лизка? То, что ты приняла за великую любовь?
«Мне снился старый и заумный муж,
И первая лесная земляника,
И на моих ресницах светлых – тушь,
И озорная дочка Анжелика…»
Ничего этого уже не будет, Лизка. Никогда. Ни мужа, ни дочки, ни земляники. Мерзкий вампирский ублюдок! Развлекаться он сюда приезжает! Она была жива, моя Лизка! Наивная, мечтательная, поэтичная. Жива, пока не повстречалась с ним! Я все-таки плачу. Слезы капают, и чернила растекаются. Нас так долго заставляли писать перьевыми ручками, что мы привыкли, и писали ими не только на уроках. Надо было писать шариковой. Она бы не растеклась. Но кто же знал, что я стану плакать над стихами.