— Обманщик! Вот так связываться с иезуитами! Но это уже ваши сложности — ехидно подкольнул Леви Нехемия.
— Взаимно, рабби! — улыбнулся Леви. Злость его прошла.
Он простил Коэну все, хотя говорил в гостях у пани Сабины, что прощают одни христиане. Слезы старика, его растерянность и ужас заставили Леви пожалеть Нехемию.
Все-таки еще ничего неизвестно о Менделе — решил он, мало ли что может произойти, вдруг не он обыграет иезуитов, а они его?!
Фатих-Сулейман Кёпе почти до рассвета не ложился спать. Он сидел на краешке постели, где спала Ясмина, и думал. Войска султана Мехмета уже шли на Львив. Крымчаки точили кривые сабли. Вчера в мечети был объявлен джихад, и Фатих записался. Потому что записались в моджахеды — те, кто творит джихад — всего его друзья с Поганки-Сарацинской. И даже его тесть, отец Ясмины, больной Ибрагим, тоже записался.
Но — вот странно — Фатиху воевать с поляками вовсе не хотелось.
Не только потому, что он недавно женился, и не только из-за того, что Ясмина уже носила под сердцем его ребенка. Не только из-за торговли в лавке, которую нельзя оставлять закрытой. Фатих вообще не думал поднимать руку на львовян, кем бы они ни были: поляками ли, русинами ли, немцами ли и даже евреями.
Это ведь мой город, мой Львив — размышлял турок, смотря на спящую жену.
Ну, зачем мне убивать ту же пани Сабину, в которую влюблен Осман Сэдэ? Она такая милая, смуглая, с ямочками на щеках. Или старого рабби Нехемию Коэна? Что он мне плохого сделал? Напротив, Коэн всегда в нашей лавке покупает. А уж про армян и говорить нечего: мы всех их должники и они все наши должники тоже. Без них наша торговля накроется медным тазом. Идти или не идти?
Солнце поднималось над Львивом, одинаково освещая и турецкие домики
Поганки, и Жидивску Брамку с синагогой Нахмановичей, и владения польской аристократии, и Русскую улицу, и Армянскую катедру, даже уютные немецкие аптеки с булочными, хотя всходило изо дня в день на Востоке. Ясмина была такая теплая, что он даже не стал заворачиваться в одеяло и тут же уснул. А затем он летел — тоже во сне — на старом щетинистом кабане над пропастью, и кабан противно щерился, высовывая желтые клыки.
Мендель Коэн впервые провел ночь вне дома, в христианской части, в жилом флигеле, пристроенном к костелу иезуитов. Патер Несвецкий нарочно запер его на два замка, закрыл снаружи окно и запретил кому-либо входить туда. А то отговорят креститься, переживал он, умыкнут обратно в гетто.
В то время его несчастный отец, Нехемия Коэн, плакал, все еще не теряя надежду, что Мендель стал жертвой заговора саббатианцев и сможет убежать. То, что Мендель сам решил перейти в христианство, раввин не допускал ни минуты. Эта религия была для него совершенно чуждой. Даже к магии египетских жрецов рабби относился более снисходительно, нежели к ереси «ноцрим».