Мысль, что отныне она, заподозренная, будет ночевать в самой холодной и далекой келье, с зарешеченным окном, да еще под надзором вредной Магдалины, изводила девочку. Да и засыпать, когда рядом никто не храпит (а Магдалена славилась своим храпом) гораздо приятнее.
Попав в монастырь уже не маленькой, Тереза твердо знала три вещи.
Первое: она еврейка Сара. Второе: каждый вечер, ложась спать, Сара после католических молитв прочтет незыблемую «Шма Исраэль». Это она обещала своему отцу в последние мгновения его жизни, перед тем, как бешеные казаки разрубят рабби Меира надвое, а она, тонкая и юркая, успеет спрятаться в нишу за шкафом. Третье: у нее есть в Амстердаме дядя Шмуэль Примо, единственный выживший из всей семьи, и к нему Сара может обратиться в трудную минуту. Но сейчас, оставаясь наказанной, Тереза плакала. Ее оставили без обеда — а разве она действительно летала по наущению нечистой силы? Как ни плоха скудная похлебка и черствый ржаной хлеб, выдаваемый в трапезной, а лежать весь день с пустым желудком плохо. Скучая, девчушка стала перебирать скудные крохи воспоминаний.
Вот она снимает с теплой халы, булке из витых кос, только что испеченной мамой, салфетку, и украдкой, не дожидаясь, пока отец произнесет благословение, отрывает одну косичку, мягкую, сладкую, сует в рот, забыв помакать в соль. Запомни, Сара, слышит она слова отца, только гигантские змеи заглатывают еду, не разобравшись, можно ли ее есть, и только гои не благословляют ее. Потом она повторяла вслед за отцом слова, которые сейчас кажутся послушнице Терезе невозможно далекими: Baruh ata Adonai… Meleh haolam… А сестры благословляют свои завтраки, обеды и ужины латынью. Слова вроде б те же, но не то, не то!
Мысль Терезы возвращается к строгой аббатисе. Она меня не за лазанье хождение ночью наказала, а за порванную рубашку, думает девочка.
Если бы я свалилась с крыши и переломала себе кости, то аббатиса не стала б так сердиться, как за порванную холщевую рубашку!
Тереза вскочила с постели, приплясывая на нетопленом полу босыми ногами, и приподняла край жесткого матраса. Вынув осколок венецианского зеркала, темного от разлившейся по нему ртути, но еще способного показывать лицо, Тереза стала в него смотреться, кокетливо жмуриться, корчить рожи, поминутно прислушиваясь к звуку шагов. От матери она унаследовала большие карие глаза, черные гладкие волосы и приятную смуглость кожи. Над верхней губой у Терезы росла небольшая родинка.