Якубу не на кого было больше опереться. Он хотел учиться, но еврейское образование в Речи Посполитой после Хмельнитчины почти прекратило свое существование. Казацкие кони втоптали в землю тысячи талмудистов, умевших толковать Закон. Острые сабли разрубили немало тех, кто мог бы стать гениями Каббалы, и теперь мы можем лишь стоять у заросших травой могил, рассматривая затейливую резьбу, гадая, что открыли б подававшие надежды юноши, не прилети за ними жестокий ангел смерти…
Людей, способных давать мальчикам уроки Торы и письма, осталось крайне мало. Кого-то учили родители, заставшие в своем детстве счастливую эпоху расцвета еврейской учености. А у кого родителей убили казаки, те росли как Якуб, в кругу чужих, в невежестве, волей-неволей заимствуя у поляков или турок их суеверия и мифы. Даже появились неграмотные евреи, не знавшие ни родного, ни польского письма, ставившие вместо подписи невнятную закорючку, а то и крестик. Это были дети резни, выросшие в лесу, смугловатые, с заметными скулами и степным разрезом глаз.
Они умели оседлать коня, испечь хлеб, срубить дерево, помогать родителям в шинке или в лавке. Сильные руки их не брезговали никакой работой, они могли завести пасеку или ковать подковы, ткать полотно, охотиться и рыбачить. Они склонялись перед панами, охотно нанимались управлять чужими имениями, собирать чужие долги и налоги, живя на проценты.
Они получали гойские прозвища вроде Казак, Гайдамак, нисколько не обижаясь, а ведь еще полвека назад за такие слова судились.
Якуб поверил экзальтированному дервишу ордена Бекташи, потому что он представлял не совсем чужой для него мир. Захваченный турками сначала с помощью торговли, а потом и оружием, Меджибож еще в годы детства Якуба стал мусульманским городком. Он вертелся среди турок на восточном базаре, вслушивался в незнакомую речь, пытаясь уловить в ней родные звуки, изредка получал милостыню от сердобольных турчанок, заходил в турецкие дома, когда служил разносчиком.
Попав еще мальчишкой по поручению общины в Львив, Якуб удивился его польскому говору, готической синагоге Нахмановича с яркими люстрами и алым бархатом, европейским бледным лицам и странной тишине. Бредя вместе со своим опекуном по узким, петляющим с холма на холм, улочкам, Якуб вертел головой, недоуменно спрашивая, почему здесь не кричат с высокого минарета муэдзины, почему турки живут где-то там, в отдельном квартале и почему так много каменных львищ? Для Якуба львы были символом Османского султаната, и он очень удивился, когда опекун объяснил, что эти храбрые кошки принадлежат польской короне.