Вообще-то бабушка о «последнем годе» говорила уже несколько лет подряд, но Олеся решила ехать. Она сама соскучилась по львиным холмам.
А сравнительное религиоведение можно подучить и у бабушки, прислонившись спиной к изразцовому боку польской печки, лишь недавно переведенной с дров на газ.
Олеся сошла с поезда. По пути Олесе встретились клоуны и люди в оранжевых одеялах. Они были обкурены и взбудоражены.
Сев в 6 трамвай, Олеся понеслась на старую польскую улицу, ныне носившую имя Мельника. Трамвай заносило на резких поворотах, казалось, что он сейчас вот-вот сойдет с рельсов. В магазинах уже зажигали подсветку. Учебник гулко бултыхался в сумке.
— Почитаю завтра — подумала девушка, — еще будет время.
В квартиру бабушки, маленькую, выгороженную из бывшей коммуналки, вела брама — парадные ворота, двустворчатые, вырезанные из крепких дубовых панелей. Ручки им заменяли львиные головы, держащие в пастях металлические кольца. Олеся вступила на широкую, с низкими гладкими ступеньками, винтовую лестницу, опираясь на удобные, тоже гладкие, перила. Неожиданно ей на голову упал здоровенный черный котище. Свалился он тихо, аккуратно, без непременного скрежета когтей о перила и истошного мяуканья.
Олеся даже не сразу поняла, что произошло, только почувствовала, что стало тяжело нести голову. Кот улегся, свернувшись кругом, и не собирался слезать.
— Ой, а что это за черная беретка у тебя? — спросила бабушка у Олеси.
— Беретка? Черная? — Олеся подняла руку к голове.
Кота не было, вместо него лежал черный бархатный берет.
— Купила на барахолке — сказала она, чтобы не пугать старушку.
Олесе померещилось, будто беретка дернула хвостиком и еле заметно мяукнула. У бабушки было спокойно, тепло. Грелся древний фаянсовый чайник, разрисованный крупными синими розами, на столе стояли любимые Олесей чешские чашки — бежевые с розоватыми и серебристыми узорами.
— Кушай, кушай — бабушка пододвинула к ней большое блюдо с тортом из взбитых сливок и шоколадной крошки.
Дальше Олеся помнила только то, что легла спать в нишу.
О, благословенный польский дом! Что там держали при Пилсудском — корзины с грязным бельем или пианино?!
Снилось ей нечто невообразимое. Беретка ожила, замяукала (совсем Булгаков!), заговорила на чистом русском языке о прежнем домовладельце, Генрике Эбере, чье имя выбито на кафельных плитах в подъезде и в ванных комнатах. Затем у черной беретки проступил еврейский акцент.
Смешно, но Олеся никогда не знала, как звучит этот акцент. Она понимала слова котищи, который вел ее куда-то далеко по коридору к черной лестнице.