Уже на борту «Октавиуса» я поставил сундучок на стол и, сев в кресло, задумчиво уставился на него. Затем вытащил из своего сейфа последнюю маленькую шкатулку и, открыв ее, посмотрел на заигравший на свету своими гранями бриллиант. Уильямс был явно не дураком, чтобы даже в состоянии, близком к смерти, позволить себе подсунуть какую-нибудь дурацкую стекляшку. Значит, это был настоящий камень, но вот какова была его истинная цена? На этот вопрос я не мог найти ответа, хотя и разбирался в этом немного.
Однако опытный ювелир быстро назовет настоящую цену этой штучке. По-видимому, бриллиант был единственной ценной вещью, которая осталась у девчонки от ее прошлой жизни, – и, без сомнения, был какой-то ее семейной реликвией. Теперь немудрено, что, узнав о ее смерти, Уильямс с такой легкостью расстался с огромным состоянием. Свою шкуру он ценил больше всего и, скорее всего, именно таким образом решил перевести на меня все возможные последствия, что могли ожидать его. Во всяком случае, я ясно почувствовал: о чем-то он явно умолчал в своем рассказе про проклятье Шень Мун.
Но меня больше заботила реальная цена самой драгоценности, нежели всякие темные сказки, вертящиеся вокруг нее. О ней на борту не знал никто, кроме меня, я никому не собирался рассказывать об этом – и в первую очередь самому Син Бен У. Я сложил все шкатулки, как они должны были быть, и поставил ларец в угол каюты, а бриллиант, завернув в тряпку, убрал обратно в сейф. Так-то лучше! На душе у меня стало спокойно как никогда. Маленькая безвестная танцовщица просто исчезла: в «Летучей рыбе», ей быстро нашли замену, и никому уже не было никакого дела ни до ее былого умения, ни до ее чувств и переживаний…
Добрую половину ночи просидел я в каюте «Октавиуса», при свете свечей подсчитывая общие расходы и убытки, понесенные судном от минувшего шторма. Наверху последовала команда: «Гасить огни» – и я, словно повинуясь ей, задул свечи и, не раздеваясь, лег спать.
Утро следующего дня выдалось на редкость солнечным и ясным, будто сама природа праздновала отход нашего корабля, торжественно обустроив начало моего первого морского путешествия на борту собственного корабля. Я с видом адмирала, стоящего на юте стопушечного ман-о-вара, встал на корме «Октавиуса», и, высоко задрав подбородок, смотрел на берег. Рядом со мной заняли места Ситтон и Метью, облаченные в парадную морскую форму. Команда неподвижно выстроилась вдоль бортов. Конечно, зрелище, может, было немного комичное (об этом говорило выражение лиц некоторых матросов, которые всячески старались его скрыть) – так как я подражал военному корвету, однако по-другому я никак не представлял этого торжественного дня, о котором наше семейство мечтало столько лет. Медленно подошла шлюпка с Элизабет, Рональдом Блейком, моими отцом и матерью (Дэнис в морской куртке, находящийся в унизительном чине кают-юнги, уже стоял на борту). Я вскинул руки, и музыканты заиграли гимн Британии.