Оказавшись несостоявшимся автором Таганки, я все-таки остался всегда приглашаемым на премьеры, но как-то и сам отдалился от Таганки, а когда перешел в разряд диссидентов, увеличил дистанцию, предполагая, что общение со мной вряд ли пойдет театру на пользу. Но все-таки нет-нет да и заходил, и бывал принимаем приветливо. Однажды, не помню зачем, пришел и сидел в коридоре с Зиной Славиной. Вдруг появился Высоцкий с гитарой. Проходя мимо, поздоровался и на ходу спросил:
– Ну, как там дела на диссидентском фронте?
Меня, честно скажу, это покоробило. Мне не нравилось, когда некоторые мои товарищи стали выражать свое ко мне отношение как к человеку, сменившему профессию писателя на диссидента, то есть на не совсем писателя. Я тогда слышал, да и сейчас (особенно когда внутренняя ситуация в стране обостряется) приходится слышать от собратьев по перу мнение, что писатель должен заниматься своим делом, а волнение по поводу чьего-то ареста и тем более выступление в защиту кого-то, это как бы политика и недостойная художника суета. Вот примерно такое представление о месте художника в обществе я услышал в словах Высоцкого.
Прошло еще какое-то время. И уже, если не ошибаюсь, весной 1980 года меня встреченный где-то Вениамин Смехов пригласил на премьеру «Мастера и Маргариты», где он играл Воланда.
Я пришел, сунулся в окошко администратора, а там – Высоцкий. Он вышел мне навстречу и предложил:
– Еще рано, пойдем посидим в директорском кабинете.
Мы пошли. Сидели. Разговаривали, как говорится, оживленно. Он мне рассказывал какие-то байки, из которых я приблизительно запомнил одну. Как его вызвали в КГБ, там какой-то чин на него кричал, пеняя ему, что он в своих песнях называет фамилии секретных сотрудников. Володя не понял: каких сотрудников?
– Ну, например, генерала Светличного.
Оказалось, что в какой-то из песен Высоцкого были слова (контекста не знаю) что-то вроде «света личного», а тем, кто слушал и донес, послышалась фамилия генерала.
Время приближалось к началу спектакля. По внутреннему радио объявили, что участникам спектакля пора приготовиться. Высоцкий не шелохнулся. Я спросил:
– А ты что, сегодня не играешь?
Он сказал:
– Нет.
– А зачем пришел?
Он странно на меня посмотрел:
– Как зачем? Тебя повидать.
Я смутился, потому что никак не думал, что я для него что-то значу.
А он вдруг сказал как-то очень душевно, извиняясь, как я потом подумал, за свой вопрос о «диссидентских делах», поняв, что меня обидел:
– Слушай, а что мы с тобой не видимся? Ты бы меня пригласил к себе, я бы приехал, песни попел бы. Я вот завтра улетаю в Астрахань, а приеду, и давай созвонимся и пообщаемся.