— Я с тобой совершенно согласен, но ты меня неправильно поняла. Я битый час пытаюсь объяснить тебе, что мы-то и являемся спасением человечества, ибо создаем противоядие от всей той заразы, что обрушилась на людей за последние сто лет.
— Да как вы не понимаете, — не унималась Бортник, — что заботиться о человечестве надо созидая, а не уничтожая.
Профессор вскочил с кресла и заходил из угла в угол в сильном волнении.
— Это ты не можешь понять, что мы всего навсего приводим справедливый приговор суда в исполнение, и что у нас не простые люди, а страшные убийцы и насильники, которым и в аду места нет. Пускай хоть напоследок принесут пользу человечеству, раз уж принесли столько горя.
— Я вообще-то шла работать в институт, а не в камеру смертников.
— Человек рождается в муках, — продолжал Озеров, не обратив внимания на реплику женщины. — Он всю жизнь несет этот крест, да и жизнь наша, как мне кажется, изначально запланирована на одни лишь испытания. Все мы — мученики и мучители — обречены вечно терзать друг друга физически или морально, и неизвестно еще, что лучше. Ты думаешь, такая лаборатория только у нас, а за бугром их нет? Да и у нас она не единственная. Есть еще несколько колоссальных по масштабу.
— Что вы имеете в виду?
Профессор не ответил. Лишь несколько лет спустя, находясь в командировках в Челябинске, на Новой Земле, в Семипалатинске, Елена Николаевна поняла, о чем именно хотел сказать Озеров. Она поняла, что это за "колоссальные по масштабу лаборатории", в тысячу раз большие по площади и количеству людей, вовлеченных в эти страшные опыты и виновных лишь в том, что испокон веков живут на своей земле, выбранной высокими дядями под ядерные полигоны.
Постепенно Бортник осознала, что является лишь песчинкой в этом бескрайнем океане насилия и жестокости, именуемым человеческой жизнью. Она смирилась с тем, что лаборатория нужна и своевременна. Ну а то, что в качестве подопытного материала использовались люди, так это не вина ученых.
Елена Николаевна была продуктом советского воспитания, верила в незыблемость принципов коммунизма, в счастливое будущее, хотя и видела окружающую действительность. Но иногда она срывалась чисто по-женски, воспринимая все не умом, а сердцем, давая полную волю эмоциям. Тогда никакие уговоры, приказы, ласки не могли изменить ее решения. Часто она от этого страдала, но оправившись, благодаря своему обаянию и сильному характеру, снова брала верх над ситуацией.
И все-таки система приручила ее, как приручила подавляющее большинство населявшее великую империю. Бортник твердо уяснила одну истину: плевать против ветра — себе дороже. Да и что она могла противопоставить холодному и беспощадному слову "НАДО" — любовь к ближнему, гуманизм и милосердие? Но почему-то об этих понятиях забывают, когда речь заходит о государственных интересах.