– Напротив, я должна вернуться к ним как можно скорее после того, как сочту, что могу с чистой совестью покинуть Молли.
– «С чистой совестью покинуть Молли». Какие глупости ты говоришь, да еще и весьма оскорбительные для меня. Я ведь ухаживала за нею почти день и ночь. Во всяком случае, я всегда просыпаюсь, когда мистер Гибсон встает и идет посмотреть, приняла ли она лекарство.
– Боюсь, что она была очень больна? – спросила Синтия.
– Да, была. Впрочем, как посмотреть. Ее болезнь, скорее, относится к разряду утомительных, нежели интересных. Непосредственной опасности не было, но изо дня в день она пребывала в одном и том же состоянии.
– Жаль, что я не узнала об этом раньше! – вздохнула Синтия. – Как ты думаешь, я могу подняться к ней сейчас?
– Лучше я войду первой и подготовлю ее. Ты сама увидишь, что ей стало намного лучше. Ах! Вот и мистер Гибсон!
Услышав голоса, он вошел в столовую. Синтии показалось, что он сильно постарел.
– Ты уже здесь! – сказал он, подходя к ней, чтобы пожать ей руку. – Кстати, на чем ты приехала?
– На «Ампайре». Просто я не знала о том, что Молли больна, иначе приехала бы раньше. – Глаза девушки наполнились слезами.
Мистер Гибсон был тронут. Он вновь пожал ей руку и пробормотал:
– Ты славная девочка, Синтия.
– Она прочла письмо дорогой леди Гарриет, которая все преувеличила, – пояснила миссис Гибсон, – и потому поспешила приехать. Я сказала ей, что это очень глупо с ее стороны, потому что Молли на самом деле стало намного лучше.
– Очень глупо, – согласился мистер Гибсон, подтверждая правоту супруги, но при этом с улыбкой глядя на Синтию. – Но иногда глупые люди вызывают бо́льшую симпатию своей глупостью, нежели умные – своей мудростью.
– Боюсь, что глупость всегда вызывает у меня раздражение, – заявила его супруга. – Однако же Синтия уже здесь, и что сделано, то сделано.
– Совершенно верно, моя дорогая. А сейчас я сбегаю наверх, взгляну на свою маленькую девочку и передам ей хорошие новости. А ты поднимайся вслед за мной через пару минут. – Последние слова были адресованы Синтии.
Восторг Молли при виде подруги проявился поначалу в виде нескольких слезинок радости, сбежавших по щекам, а потом и в ласковых пожатиях рук и бессвязных уверениях любви и дружбы. Раз или два она начинала: «Какое счастье», – но тут же обрывала себя на полуслове. Но эти два коротких слова были настолько красноречивы, что у Синтии защемило сердце. Она вернулась в самый нужный момент, когда Молли потребовалось общество нового, но знакомого человека. Внутренний такт Синтии позволял ей быть разговорчивой или молчаливой, веселой или серьезной в зависимости от расположения духа Молли. Она с неустанным интересом, пусть даже и не очень искренним, выслушивала причитания Молли о бедах и горестях, обрушившихся на Хэмли-холл, равно как и о сценах, которые произвели неизгладимое впечатление на ее чувствительную натуру. Каким-то шестым чувством Синтия угадала, что повторение этих болезненных воспоминаний облегчит подруге душу и сердце, которая отказывалась думать о чем-либо еще, кроме того, что произошло во время ее продолжительной болезни. Поэтому она и не думала перебивать Молли, как это частенько делала миссис Гибсон, заявляя: «Ты уже говорила мне об этом, дорогая. Давай поговорим о чем-нибудь еще»; или: «Право, я не могу позволить тебе все время предаваться этим болезненным воспоминаниям. Постарайся хоть немного взбодриться и ощутить радость жизнь. Удел юности – веселье и жизнелюбие. Ты молода и потому должна быть веселой. Это известная фигура речи, я забыла, как она называется».