– Не глупи, – спокойно и твердо произнес Картал.
Они говорили о чем-то понятном им двоим, но Кёсем не ощутила себя лишней, потому что вдруг осознала: в словах Марты кроется еще какая-то тайна. Сокрытая от самого Картала, но прорвавшаяся сейчас, невольно, незаметно… вернее, заметно только для женщины. Для нее. Ощутила ли это сама Марты? Кажется, да: судя по тому, как она на мгновение замерла испуганно и тут же, чтобы скрыть это, вновь резким движением приподнялась на локте, вызывающе взглянув на мужа.
– Да, ты не получил как оплату кирлангич, а получил вместо этого меня. В твоем доме я окропила постель девственной кровью, господин мой и повелитель, родила тебе сына и двух дочерей, я твоя жена перед Аллахом и перед людьми! А если…
– Я тоже родила ему сына, – поспешно заговорила Кёсем, чтобы не дать Карталу вставить слово. – Одно семя мы с тобой выносили, Чайка. Женой перед Аллахом и людьми никогда твоему мужу не звалась, но сама знаешь почему… И знаешь, в каком мире мы все живем, Морская Чайка, ведь ты взрослая птица, не птенец неоперившийся… каким была в те годы, когда мы с твоим будущим мужем пронзили друг другу сердца и ничего не могли с этим сделать!
Кольнуло сердце: сына упомянуть – запретный прием. Ведь знала же она, что Жаворонок для Чайки все равно что приемный сын, любимый племянник, равный среди равных, потому что в этом доме – в обоих этих домах! – к детям относятся действительно иначе, чем в султанском дворце.
Марты опять резко шевельнулась, но тут Картал одновременно схватил их за плечи, сурово удерживая («Эй, девочки, а ну-ка бросьте!..»), а получилось, что и обнимая. Из этих объятий, поистине железных, им бы действительно не вырваться, но женщины, с двух сторон прижатые к его груди, застонали вовсе не от боли. Извиваясь в кольце мужских рук, они теряли себя, исчезали, они горели в благостном огне, они текли, как вода, и плыли в этой же воде, тонули в ней, омываемые волнами неописуемого наслаждения. Мужской ум такого в полной мере постичь не может, поэтому Картал тут же разжал хватку в испуге, что действительно причинил им сильную боль, может быть, даже чуть ли не покалечил ненароком. И вот тут они прильнули к нему, обе: изнемогая, изнывая, ни о чем не думая и ничего не стыдясь. Он только прошептал изумленно: «Девочки…» – а потом уж ему тоже не до слов сделалось.
Две райские гурии, две пантеры, серебротелая и бронзовотелая. Смелы до бесстыдства, неутомимы их ласки, их руки, их уста. Нет, не сражаются они, как соперницы, а состязаются, то вместе штурмуя мужское тело, то раскрываясь, принимая его, отдаваясь ему, без остатка растворяясь в сладкой буре…