Но ей было всё равно.
– Вы долго ещё будете стоять?! – закричала она маме. – Если не хотите, пропустите других.
– Да как же, – пробормотала мама и стала помогать Косте затаскивать вещи в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.
У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала – это она для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. Радовалась тому, чему мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?
Мама вырвала сумку на пороге.
– С ума сошла? Она тяжёлая!
Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.
– Может… – нерешительно начала мама.
– Не может, – отрезала тётка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решеткой. – Если так хотите эту провести, оставьте старшую!
Ира дёрнулась. Мама покачала головой и положила мне руку на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.
Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась.
Мы с Костей уселись в машину. Он на своё место, я за ним.
– Сядь за Иркиным, – попросил он, – я своё кресло хочу опустить.
Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? И в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук – везде у меня был тот же холод, что и снаружи, на улице.
Я ненавидела Ирку.
В голове мелькнула дурацкая мысль – может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?