На другой день он тоже пришел и сразу сказал, что едет в Москву за литературой.
— В курьера превратили товарищи большевики, — сказал он с желчной улыбкой.
— А вы разве не большевик?
— Я левый эсер-максималист. Мы партия людей отважных, как соколы. Мы за настоящее братство и за настоящую революцию, после которой наступит подлинное счастье народа, а не это позорное преследование порядочных людей и национализация унитазов.
Последних слов Трофимовского Мария не поняла: она не знала, что они значат, но вспомнила вдруг Ельцина и его разговор с Федоркой, и вся блестящая внешность Трофимовского показалась ей приторно-бойкой, а сам он пустым и надоедливым.
Трофимовский снисходительно улыбнулся и сказал неожиданно:
— Хотите со мной поехать? Я устрою вам райскую жизнь. В самом деле! Ну чего вам терять?
— Я должна Степана ждать.
— Какого Степана? — спросил он. — Ах этого, братца вашего! Ну да, ну конечно, вы ж еще ждете!
Он как-то так посмотрел на Марию, что ей стало беспокойно, и она совсем уж решительно ответила:
— Нет. Я не поеду.
— Со мной или вообще?
— Я буду Степана ждать.
* * *
В этот же день пришел Дорожников. Устало опустился на койку рядом с ней, сел, касаясь ее плеча. Мария не боялась его и не отодвинулась, и почему-то сразу почувствовала, что пришел он не зря, и что ему с ней тяжело.
Помолчав, он спросил, скоро ли приедет Ольга. Мария ответила.
Опять помолчали.
— А мне за тебя боязно, — сказал Дорожников. — И когда только вся эта мука кончится?
Мария через силу рассмеялась:
— Я шахтерка, шахтерская дочь. Без отца с пяти лет живу. Сама себя кормлю. А вы со мной, будто с маленькой.
— Жалко мне, — ответил Дорожников. — Тебя жалко. Степана.
Мария вспомнила слова Трофимовского и все поняла: «Убили!».
Она привстала с койки, привстала осторожно, опираясь руками, вплотную приблизилась к нему;
— Вы знаете что-то. Я вижу — вы знаете!
— Эх, Маруся, — сказал Дорожников. — Степан в нашей разведке работал. Через фронт ходил. А у казаков волна расстрелов идет. Германцы ушли, вот они и лютуют, за растерянность мстят. Война же, Маруся! У нас тут двух немецких агентов судили, приговорили в тюрьме сидеть до прихода мирового коммунизма. Больше двух лет не пройдет, отделались дешево, а сколько за эти два года золотых наших ребят поляжет? Да не плачь ты, слезы ничему ж не помогут!
Но Мария не плакала. С того дня, как арестовали мать, слезы иссякли в ней. И сейчас ей только мучительно свело кожу на лбу.
— Как же теперь мама будут? — спросила она. — Разве им это пережить? Я должна домой идти. Что, если они без меня там про Степу узнают?