.) было русским „термидором“. Режим, который сейчас установился в России, – это уже не термидорианский режим. Это режим Бонапарта», – то есть нечто подобное режиму ставшего в конце концов императором полководца Французской революции Наполеона.
Немаловажно, что единое понимание (правда, с совершенно разной «оценкой»!) происходившего в 1934–1936 годах было высказано двумя столь различными деятелями. Правда, оба они явно преувеличивали результаты «контрреволюционных» изменений, делая это опять-таки по разным причинам: Троцкий стремился как можно более решительно разоблачить «предательство» революции, а Федотов, напротив, – внушить надежду на «воскрешение» России, какой она была до революционного катаклизма. И то, и другое стремления мешали объективному пониманию происходившего.
В рассуждениях Троцкого с очевидностью предстает «дурное» противоречие: он ведь сам заявил, что «каждая революция» сменялась «реакцией» или даже «контрреволюцией», то есть справедливо увидел в перевороте 1934–1936 годов воплощение неотменимой исторической закономерности, однако далее начал негодовать по поводу вполне «естественных» последствий этого поворота истории (определенное «восстановление» прошлого).
В свою очередь, Федотов совершенно уместно напомнил о ходе Французской революции, которая закономерно породила Наполеоновскую империю, однако тут же заговорил о возможности «восстания из мертвых» дореволюционной России – хотя, как ему хорошо было известно, ни «бонапартизм», ни даже позднейшая реставрация монархии (в 1814 году) не смогли «отменить» основных результатов Французской революции (стоит, правда, отметить, что впоследствии Федотов «разочаровался» в совершавшейся в СССР 1930-х годов, согласно его определению, «контрреволюции» и перестал усматривать в ней «восстание из мертвых» прежней России – но это уже другой, особый вопрос).
При всех возможных оговорках и Троцкий, и Федотов были правы в основной своей мысли – в том, что страна начиная с 1934 года переживала «контрреволюционный» по своему глубокому смыслу поворот.
Нельзя не задуматься о самом этом слове – «контрреволюция». В устах Троцкого оно имело самый что ни на есть «страшный» обличительный смысл, в то время как Федотова это слово явно не «пугало». Об этом необходимо сказать потому, что и до сего дня в массовом сознании «контрреволюция» воспринимается скорее «по-троцки», чем «по-федотовски», хотя в истории нет ничего «страшнее» именно революций – глобальных катастроф, неотвратимо ведущих к бесчисленным жертвам и беспримерным разрушениям.