— Давай-ка, мать, по маленькой, чем поят лошадей!
Та отнекивалась, махала руками, но когда дядя со словами «Ну, шо ж, тади за твое здоровье» тянул рюмку к своему рту, она набрасывалась на него коршуном:
— Чи ты скозывся, Яшка, всю горилку сам хочешь вылакать!
Она выпивала водку и морщилась, делала узелком свои маленькие пухлые губы. Дядя Яков улыбался и выбулькивал все содержимое бутылки в большую кружку. Кружку он опрокидывал в рот, и острый его кадык только один раз судорожно вздергивался кверху. После этого над макитрой с неуловимой быстротою начинали мелькать деревянные ложки.
За столом Гайдабуров мне всегда отводилось самое лучшее место, выдавалась самая большая ложка. «Он — сирота», — говорила тетка Мотря. Тогда я еще не понимал всей горечи этих слов и даже немножко гордился вниманием ко мне взрослых.
Но усадить меня за стол было не так-то легко, я стеснялся до слез, хотя запах клецок, поджаренного лука с салом вызывали во рту сладкую слюну, которую я не успевал сглатывать.
— Ото ж скромняга растет, — говорил дядя Яша и силой волок меня к столу. — Чисто матка своя буде… Тяжко, хлопчик, с таким характером будет на свити тебе жить…
После ужина, чуть захмелевший, он брал в руки баян. Этот баян был единственным и бесценным богатством в семье Гайдабуров, и дядя Яша клялся, что при нужде он скорее продал бы последнюю коровенку, чем свою музыку.
Ребятишки горохом сыпались на пол, рассаживались у ног отца, и весь муравейник сразу затихал.
Дядя начинал осторожно перебирать по белым пуговицам баяна своими бурыми от железной окалины пальцами, и вот, как бы наплывала издалека, рождалась музыка и все шире, все шире заполняла пространство вокруг, горячо подкатывала к сердцу, и даже страшно становилось, и хотелось плакать… И виделась мне почему-то ночная степь, уснувшая под звездным небом в ласковой теплыни, и далекий огонек в темноте: палы ли там запустили, выжигают под пахоту жнивье, или костер одинокий светится в ночи? И что за люди там, у того далекого костра?
А дядя Яков, припав щекою к блестящей планке баяна, выводил низким и мягким голосом:
Солнце всходе на Вкраине, —
Хлопцы, не зевайте,
А на мене, Кармелюку,
Всю надию майте…
Песню подхватывала тетка Мотря, а за нею — ребятишки повзрослее, которые уже умели петь. И так хорошо, так уютно было в эти минуты, что, казалось, не будет никогда со мною ничего плохого и только радость, светлая радость ждет впереди…
Баянист внезапно обрывал песню, встряхивал кудлатой, прихваченной сединою головой, и большие грубые руки его начинали неуловимо порхать над белыми пуговицами: