Энрико не любил «черных», хотя и трудился мирно в течение многих лет вместе с другими уборщиками, которые были «черными»; он не любил иностранцев, которые не были итальянцами, например, ирландцев, хотя его собственный отец едва мог говорить по-английски. Он не мог допустить борьбу между людьми одной крови. У него не было классовых привязанностей. Больше всего, однако, он не любил людей из среднего класса. Мы обращались с ним, будто он был невидимкой, «как с нулем», — считал он. Это негодование уборщика усугублялось его опасением, что из-за недостатка у него образования и его лакейского статуса «мы» имели некое тайное право поступать так. При этом свою способность к долготерпению он, по контрасту, противопоставлял хныканью и жалости к самим себе «черных», несправедливому вторжению иностранцев и привилегиям буржуазии, не заработанным ею.
Хотя Энрико и чувствовал, что достиг определенной степени социального уважения, вряд ли он хотел, чтобы сын Рико повторил его собственную жизнь. «Американская мечта» — мечта о движении своих детей вверх — мощно влекла моего друга. «Я не понимаю ни слова из того, что он говорит», — хвастался мне Энрико несколько раз, имея в виду те случаи, когда Рико, приходя из школы домой, занимался математикой. Я слышал от многих других родителей, у которых были такие же сыновья и дочери, как Рико, нечто похожее — «я не понимаю его», но сказанное уже более жестким тоном, как будто дети бросили их. Мы все в той или иной степени переступаем границы места, предписанного нам в фамильном мифе, но продвижение вверх придает этому событию особый ракурс. Рико и другие молодые люди, поднимающиеся вверх по социальной лестнице, иногда стыдятся акцента своих родителей, который выдает их принадлежность к рабочему классу, их грубых манер, но больше всего, просто удушающе, действуют на молодых бесконечные родительские подсчеты трат, до каждого пенни, и исчисление времени в масштабе крошечных шажков. Эти «избранные дети» хотели бы отправиться в менее «регламентированное путешествие».
Сейчас, спустя много лет, благодаря этой неожиданной встрече в аэропорту, у меня появился шанс увидеть, как это все повернулось и что все-таки произошло с сыном Энрико. Я должен признаться, мне не очень понравилось то, что я увидел в зале аэропорта. Дорогой костюм Рико мог быть просто деловым «оперением», но его кольцо с печаткой — знак принадлежности к элитарной семье — казалось одновременно и фальшью, и предательством по отношению к его отцу. Так уж произошло, что обстоятельства свели меня и Рико вместе в этом продолжительном перелете. Но это не было одним из тех американских путешествий, когда незнакомец изливает на вас все свои эмоциональные «внутренности», а после приземления, в аэропорту, хватает свой более чем увесистый багаж и исчезает навсегда. Я, не спрашивая разрешения, сел в кресло рядом с Рико, и в течение первого часа долгого перелета из Нью-Йорка в Вену упорно пытался, словно давя на рычаг, извлечь из него информацию.