– Пока наша страна разваливается, и орды жидоамериканцев столпились у наших границ, мой собственный брат оказался пархатым! Как я, десятник, мог допустить гниду в собственной семье?! – продолжал тот какой-то свой внутренний диалог словами неизвестного манифеста.
– Хватит пороть горячку!!
Но Иван его не слушал. Он продолжал фонтанировать агитматериалами, навечно впечатанными в его мозг годами посещения партийных съездов и попоек. Какое-то время еще казалось, что это все какой-то дурной розыгрыш или игра, но чем больше заводился близнец, тем больше казалось, что это все взаправду и на полном серьезе.
– Собственный брат – жид! Гребаный пейсатый масон! Им мало захватить экономику, мало развалить армию, так они еще и в наши семьи проникли!
– Как я могу быть евреем, если я твой.
Федор не успел закончить. Сперва Иван приложил листок с перепиской к лицу Федора и толкнул его так, что тот отступил на пару шагов и закачался, а потом, как только тот отнял распечатку от лица, заехал ему кулаком между глаз, не жалея ни сил, ни отчаяния.
Федор упал на пол возле шкафа, там, где обычно аккуратными рядами стояла уличная обувь.
– Мать твою. – вывалилось из него, лишь только спина соприкоснулась с армейскими ботинками брата.
– Ты мою мать не трогай, жиденок! – брякнул Иван, а потом, после секундного замешательства, изо всех сил залепил пинком по правому подреберью Федора. Ровно туда, куда били его «младоцентрята».
Корчась от боли, а заодно примечаясь как бы спастись, Федор дождался, пока Иван изойдется в исступлении, цитируя одновременно и выдержки из публичных выступлений своего партийного лидера, и что-то гитлеровское о необходимости решить вопрос с евреями, быстро вскочил на ноги и рванул из квартиры. Благо он так и не закрыл на замок за собой дверь, когда вошел внутрь.
Сзади еще доносились проклятья, русские национальные ругательства и что-то про «обрезанных паразитов», но по звукам Федор понял, что его не преследуют. Место, где он вырос, стало одновременно чужим и опасным, словно квартиру обволокло какое-то проклятье безумия, поразившее не только отца, но и собственного брата.
Примиряясь с этим, Федор решил для себя, что семья для него временно не существует. И это не только сняло тяжелый камень с его плеч, но и дало определенную свободу и облегчение. Уже на первом этаже он решил, что как минимум теперь нет никого, перед кем он должен оправдываться за свой провал на пресс-конференции.
Лишь только металлическая дверь подъезда захлопнулась за его спиной, из-за угла вынырнули два здоровенных лба в темных плотных куртках, один мускулистый и подтянутый, другой полноватый и несколько низкорослый, которые быстро окружили Федора и прижали к металлической двери подъезда. Система отторгала неконтролируемый знак: Стрельцов сразу почувствовал себя трупом – как тот, которому надо дать объяснение, чтобы город-автомат смог его встроить и тем устранить угрозу целостности.