Когда Стрельцов открыл глаза, в белой комнате никого не было. С виду – обычная больничная палата с шестью кроватями, застеленными в ожидании новых пациентов, с задернутыми шторами и тумбочками у изголовья и рамками для подвешенных капельниц. И никакого запаха, какие обычно присутствуют в больничных помещениях.
В ту минуту Федор даже и не подумал, что помещение может быть пустым. Ведь чаще врачи жалуются на перенаселенку. Он это и по телевизору слышал, и от родственников, лечившихся стационарно от вирусного гепатита.
Голова раскалывалась от боли. Он смутно помнил события недавнего прошлого, но удары по голове арматурой забыть не мог. Слишком уж ощутимый вред здоровью, никакая краткосрочная амнезия, казалось, не сотрет.
Стрельцов потер ушибленное место и нащупал бинтовую повязку. А может, это руки стали ватными, плохо чувствующими текстуру поверхности.
– Тут кто-нибудь есть?
В коридоре, откуда и так не доносилось никаких звуков, продолжалось зловещее молчание.
Федор мог поклясться, что еще минуту назад, находясь в забытие, отчетливо слышал новостную радиопередачу, но в ту же минуту это перестало его волновать, и он словно забыл о том, что слышал голос диктора, привязывающего его к реальности. Вскоре и сам голос стал чем-то призрачным, словно часть какого-то оборванного на середине сна или даже отголоском прежней жизни.
Федор попытался сесть. Со второй попытки он принял сидячее положение, свесил ноги и принялся сидеть на краю кровати покачиваясь, оперевшись на нее широко расставленными руками и сильно пригнувшись – чтобы голова не кружилась.
Неизвестно сколько Федор так просидел, но когда он поднял голову чтобы взглянуть на дверь из палаты, то никакой двери не обнаружил. А на том месте, где некоторое время назад стоял чей-то стакан с водой и зубным протезом, сидел воробей – маленькая озорная птичка, резко вращающая головой из стороны в сторону и тихо чирикая.
– Ты еще откуда взялся? – спросил Федор птичку, особо не рассчитывая на ответ.
Слова прозвучали дико и непривычно.
«Слово не воробей» – пронеслось в голове.
– Строго говоря, вообще ничто не воробей, если не считать какой-то конкретной живой птицы перед глазами. «Воробей», таким образом, просто суммарное имя для различных не связанных общностью единиц, – послышалось из-за спины.
Стрельцов повернулся.
На соседней кровати лежал, закинув руки за голову и ногу на ногу, человек средних лет.
Впрочем, «средние лета» – это ведь тоже социальный конструкт тех времен, когда время было цикличным, банальной аграрной чередой зимы, весны, лета и осени, спаянных в круговорот бытия. Время как бы не текло, его нельзя было измерить, все повторяется. Что было в середине нулевых, повторялось в середине двадцатых, и наверняка повториться в сороковых. Ну и события прошлого как бы сплющиваются в сознании: словно все, что было, произошло чуть ли не в один день – от Рождества Христова до смерти бабушки. Возраст человека при этом даже не отсчитывали. Отсюда такие анахронизмы как «человек средних лет», «преклоненный возраст» «молодежь». Это сейчас, в нашем линейном времени есть только одна форма оценки возраста – цифрой прожитых лет. Поэтому никто сейчас не может определить, кого считать молодежью – людей в четырнадцать лет или в тридцать пять. Так же и со «средними летами».