Видом своим больной смутно напоминал кого-то из родственников, даже чем-то похож на отца и дедушку, насколько Федор мог их помнить.
Федор еще секунду назад был потрясен тем, что на пустой кровати появился человек, но через некоторое время он вспомнил, что тот и правда лежал там, просто он сам по какой-то причине забыл про своего соседа. Словно сперва забыл слово, а потом его вспомнил – и проявил его на кровати в ходе какого-то замысловатого мысленного эксперимента.
– Они все дают клятву Гиппократа, а сами не могут даже принести какие-нибудь таблетки от головы, – продолжал сосед. – Но и это тоже, кстати, интересно. «Гипо» – это греческий корень недостаточности. Как гипоксия или гиподинамия. Ну а «-кратос» это, конечно власть. И что врачи думают? Если власти недостаточно, можно ли что-то изменить в человеке, в его голове? Может быть, стоит лучше давать клятву Гиперкрата?
В тот момент Федор не обратил внимания на подмену корня, и замечание его не смутило.
– Тема языка весьма опасна, – попытался Стрельцов поддержать разговор. – Вот так вот ввяжешься в разговор о языке и выяснишь для себя, что сам глуповат.
Человек не обратил на его реплику никакого внимания.
– Мы ведь об этом даже не задумываемся. Брякнем какое-то слово, и думаем, что сказали что-то. А на самом деле мы задействуем огромные структуры, которые привели к появлению каждого конкретного слова. Где все эти семиотические архитекторы? Где эти строители зиккуратов, благодаря которым мы отличаем мыслимое от немыслимого, объективное от иллюзий, несущественное от существующего? Только потому, что нас приучили к действию посредством языка, мы можем менять реальность или констатировать, что реальность вокруг нас изменилась. Ничего, что есть вокруг, не заслуживает того, чтобы быть предельно определенным. Поэтому воробей – это неопределенно. И, в своем пределе, вообще ничто. Просто маркер для удобства конструирования реальности, которой нет, в голове, полной иллюзий.
Федор не стал дослушивать. Он поднялся с кровати и, хватаясь за нее, направился к выходу из палаты. На какое-то мгновение он повернул голову и увидел, что воробей исчез, и сосед вместе с ним, но и это его перестало волновать в следующую же секунду. Опустошенный он приблизился к двери и поднес руку к серебряной шайбе ручки, отворяющей дверь. Что-то останавливало его. И это тягостное и мрачное ощущение, симфоничное больнице в целом, почему-то продолжало усиливаться. Словно над Федором довлело некое незаконченное дело.
«Довлело» в смысле «нависало», а не в исходном значении – «являлось достаточным». Но почему он подумал об этом?