И прохожие попрятались. И музыки не слышно. Странная, тревожная тишина. Как будто все чего-то ждут. И боятся. Вчера было совсем по-другому. Или он от местной дрянной водки вообще уже ничего не помнит? Очень и очень странно… Что все-таки творится в этом богом забытом медвежьем углу?
Павел не прошел и половины пути до своей «берлоги», как его остановил чей-то властный окрик:
— Стой! Документы!
Он замер как вкопанный. Этот резкий, как выстрел, приказ остановиться напомнил ему осажденный Грозный девяносто шестого года.
Из темноты вышли трое военных. Видимо, офицер и два солдата. Все трое были в камуфляже, с автоматами наперевес. В их глазах Павел прочитал страх. Интересно, чего они так испугались?
— Стоять!
Может, к лучшему? Арестуют, отведут в комендатуру. Там все и разъяснится.
— Документы! — повторил офицер. Павел протянул ему паспорт. Фонарик бросил яркий луч света в лицо.
— Уберите фонарик.
— На Гоголя живете? — спросил офицер, разглядывая паспорт.
— Да. Там же написано…
Свет ослеплял его, Павел ничего не видел.
— Мужики, что случилось? — миролюбиво спросил он. — Война началась, что ли?
Словно в ответ вдруг где-то вдалеке прозвучал выстрел, за ним второй, третий. И тишина взорвалась автоматными очередями. Через несколько секунд все стихло.
— Ого! — вырвалось у Павла. — Что происходит-то?
— Ничего особенного. — Офицер протянул ему паспорт. — Обычная проверка. Ступайте!
— Раньше такого не было…
— Раньше много чего не было. Ступайте! — нервно повторил офицер.
Пожав плечами, Павел пошел вперед. Интересно, объяснит ему кто-нибудь, что здесь произошло за последние сутки, или нет?
Кима в батальоне не любили. За широкое круглое лицо, за фамилию — хотя Стае уже устал всем доказывать, что он русский, что дед, герой гражданской, следуя тогдашней моде, сменил не только имя, но и фамилию («Фамилия расшифровывается как Коммунистический интернационал молодежи, понятно вам, дураки?»), — за два курса полиграфического института… Да мало ли за что можно не любить человека! Просто Стае появился в батальоне на день позже остальных и этого оказалось достаточно, чтобы его раз и навсегда отметили среди других «молодых».
Нелюбовь рождает страх, а страх — это ненависть.
И мир для него был теперь выкрашен в грязный цвет хаки, пространство свернулось до уродливых размеров казармы спецназа, а время… Со временем у Стаса были особые счеты. Как и все, он прилежно протыкал календарь, подаренный ему друзьями на гражданке, делая это украдкой, чтобы, не дай бог, не заметили «деды», — не положено было еще ему, салаге, заниматься этим. Но время смеялось над ним. Шутило. Издевалось. То вдруг растягивало до бесконечности часы нарядов, то, весело подгоняя, сдвигало минуты сна, а то замирало и стояло себе на месте. Стае в такие минуты смотрел во все глаза на висевшие в казарме часы, даже слышал их шум; но стрелки их были неподвижны, они, казалось, не замечали того, что за окном уже темнеют сумерки, что телевизор, меняя вечерние ритмы, уже успокаивает малышей знакомой каждому с детства мелодией, что давно уже пришло время ужина… Часы презирали его, Стаса, как презирали весь мир. Они были всемогущи, величавы и могли позволить себе такую небрежность, как потеря нескольких десятков минут.