Матушка Григория сообщила Габриэле последний адрес ее матери в Сан-Франциско, предупредив, что это сведения пятилетней давности. Потом, после недолгих сомнений, она продиктовала ей адрес отца.
Джон Харрисон жил в Нью-Йорке, на Ист-Сайде, в районе Семидесятых улиц.
– Как?! – удивленно воскликнула Габриэла. – Он… здесь? А как же Бостон?.. Ведь он…
– Насколько мне известно, Габи, в Бостоне твой отец прожил всего несколько месяцев. Потом он вернулся в Нью-Йорк и жил здесь все время, пока ты…
– Но почему он ни разу не навестил меня? Почему?!
– Этого я не знаю, Габи, – негромко ответила старая настоятельница, хотя она догадывалась, почему Джон Харрисон не давал о себе знать.
– Он… он звонил вам? – спросила Габриэла неожиданно дрогнувшим голосом.
– Нет, никогда. Его адрес дала мне твоя мать. На всякий случай, как она выразилась. Но этот случай так и не наступил. Мы так никогда и не обращались к нему.
– Наверное, он не знал, где я и что со мной! – с надеждой произнесла Габриэла. Даже теперь эта ситуация представлялась ей ужасной. Она-то думала, что ее отец в Бостоне, а он, оказывается, все это время жил совсем близко, в нескольких кварталах от монастыря.
– Об этом тебе лучше спросить у него. – Матушка Григория дала Габриэле домашний и служебный адрес отца и оба телефона, хотя эти сведения были еще более древними, чем адрес Элоизы. Возможно, Джон Харрисон уже давно куда-то переехал со своей новой семьей, однако в любом случае для Габриэлы это была вполне конкретная отправная точка для дальнейших поисков.
Габриэла тоже подумала об этом. Она собиралась сразу же позвонить по обоим телефонам и выяснить, что сталось с ее отцом.
– Спасибо, матушка, – негромко сказала Габриэла, потом добавила осторожно: – Мне очень вас не хватало. За это время произошло так много всего…
– Мы все молились за тебя, Габи, – ответила настоятельница. – Кстати, я читала твой рассказ в «Нью-йоркере». Это отличная вещь, Габи, и я… и все мы очень гордимся тобой.
Габриэла была тронута этими словами до глубины души и, чтобы скрыть смущение, принялась рассказывать настоятельнице о профессоре, о том, сколько он для нее всего сделал, о деньгах, которые он ей оставил. Старая настоятельница слушала ее закрыв глаза, и из-под ее плотно сомкнутых ресниц катились на черное платье горячие слезы. Она буквально упивалась голосом, который всегда любила, и вспоминала маленькую, робкую девочку, которую вырастила и воспитала. Настоятельница была очень рада, что вне монастыря Габриэле встретился хотя бы один порядочный и честный человек, который был добр к ней. Сама она ничего не могла сделать для той, которую продолжала считать своей дочерью, поскольку в монастыре по-прежнему было запрещено даже упоминать имя Габриэлы.