Вскоре, воспользовавшись тем, что за большим столом завязалась карточная партия, профессор отвел Габриэлу в сторонку, чтобы поговорить поподробнее.
– Герр Баум сказал мне, что ты была монахиней, – промолвил он негромко (по праву старшего, профессор начал называть Габриэлу на «ты», предварительно испросив ее разрешения). – Он ничего не перепутал?
Услышав эти слова, Габриэла слегка вздрогнула. Она не ожидала такой болтливости от мистера Баума. Впрочем, вряд ли профессор расспрашивает ее из любопытства. У него было доброе сердце, и он, вероятно, хотел знать, что за беда с ней стряслась. Но хотя Габриэла была благодарна ему за внимание, рассказать ему всю свою историю она пока не решалась.
– Нет, сэр, не совсем, – ответила она и виновато потупилась, но тотчас снова подняла голову. – Я была новоначальной послушницей, новицианткой. Это не совсем одно и то же.
– Да, – улыбнулся профессор, и Габриэла покраснела. Уж конечно, такой человек должен был разбираться в подобных вещах. – Уже головастик, но еще не лягушка.
Габриэла не удержалась и фыркнула.
– Не думаю, чтобы сестрам понравилось ваше сравнение, – заметила она.
– Я не имел в виду ничего обидного, – поспешил извиниться профессор. – Когда я преподавал в Гарварде, среди моих студентов попадались священники, правда, в основном иезуиты. У меня осталось о них самое приятное впечатление. Хорошо воспитанные, любознательные и удивительно открытые молодые люди. Насколько я помню, они никогда не проявляли религиозной нетерпимости. Кстати, как долго ты пробыла в монастыре?
Этот вопрос, заданный без всякой паузы, застал Габриэлу врасплох. Несколько мгновений она колебалась. Слишком многое пришлось бы объяснять. А ей до сих пор было больно и неприятно вспоминать о том, как она попала в монастырь, а тем более почему ей пришлось оттуда уйти. С другой стороны, профессор ей очень нравился. Лгать ему не хотелось.
– Двенадцать лет, – сказала она, и взор ее затуманился печалью. – Я фактически там выросла.
– Значит, на самом деле ты – сирота? – ласково спросил профессор, и Габриэле опять показалось, что он спрашивает не просто так. Ему не все равно, что с ней было и как она жила.
– Нет, мои родители живы, – ответила она. – Просто они отдали меня в монастырь, когда мне было десять. И это единственное место на свете, которое я считаю своим домом, – добавила Габриэла твердо.
Должно быть, профессор почувствовал в ее словах затаенную горечь и не стал расспрашивать дальше. Вместо того, чтобы поинтересоваться, почему родители отдали ее в монастырь, он сказал: