– До свидания. А кстати, напомните, как вы сказали насчет этой самой, которая не взрывается?.. – просит тот.
– Мамалыга, – отвечаю я и скромно уточняю. – Только это говорил не я, а Чаушеску о румынском народе.
– Так ведь взорвались наконец и поставили его к стенке! – радостно восклицает толстощекий бунтарь.
– Исключение из всеобщего правила, – сухо говорю я и направляюсь в гардеробную.
Идя по улице Вальню, вглядываюсь в лица прохожих. Очень разные лица, то пригнетенно-безысходные, то улыбчивые, и по ним не разберешь, что творится в стране. Люди втянуты в круговерть повседневной жизни, большинству особого дела нет, какой в их стране политический режим. Они вкалывают, едят и пьют, делают детей и ложатся в гроб, независимо от того, кто ими правит: Сталин или Гитлер, Мао или Пол Пот, Ельцин или Каулиньш. Тем более, простакам не дано знать, куда уходят нити реальной власти, в чьих кулаках они намертво зажаты. Над серыми незрячими толпами кривляются надутые марионетки. А если хоть немного заглянуть за театральные кулисы, накатывает холодная оторопь и подступает вязкая тошнота. Паситесь, мирные народы. Спите спокойно наяву. Ваше счастье в неведении.
Мой путь лежит в другой конец крохотной Старой Риги, там живет Грушкин, на узкой улочке напротив синагоги. Поравнявшись с ней, я вижу знак свастики, напыленный зеленой аэрозольной краской на ее стене. Судя по состоянию краски, он там нарисован уже давно, и никто не торопится его смывать. Очевидно, властям все равно, а раввины рассудили, что гитлеровская эмблема позорит не их, а тех, кто ее намалевал.
Вхожу в провонявший мочой подъезд, поднимаюсь на третий этаж, звоню в дверь длинным звонком, памятуя о том, что Роберт туговат на ухо.
Грушкин открывает мне дверь и широко улыбается.
– Здравствуйте, заходите, очень рад… Сюда, пожалуйста.
Сняв куртку, вхожу в просторную комнату. На стене висит огромная дряхлая карта СССР, рядом с ней там и сям прикноплены большие фотоснимки, сделанные с космического спутника. Видимо, на память о тех временах, когда хозяин дома имел возможность заниматься наукой. У окна большой письменный стол, погребенный под грудами книг и густо исписанных бумаг, а из угла, где стоит изразцовая печка, на меня выпучился крыжовенными глазищами здоровенный серый кот.
– Хотите чаю? У меня есть хороший, цейлонский.
– Благодарю, не стоит утруждаться. Я недавно кофе выпил.
Мы усаживаемся в продавленные кресла возле обшарпанного журнального столика, Роберт вставляет в ухо капсюль слухового аппарата.
– Как вы поживаете? – спрашиваю я. – Нашли наконец работу?