У меня подруга была. Она в блокаду в Ленинград попала и было ей лет четырнадцать. После сказывала: где идут по улице люди, там и падают, снегом занесет. Всех-то сразу и не собирали. Вот она и таскала те трупы в сарай. Большой такой сарай. Специальный. Да…Веревкой, говорит, зацепишь за ногу, абы за руку, и тащишь. И вот рука оторвется, или нога. Такой ужас, говорит, столько всего натерпелась. И давали за работу двести граммов хлеба. Весной уже из сарая возили в яму и там зарывали. Узнай, где чьи кости. Голод был, мы такого голода, как в Ленинграде, не знали. Говорит, всех собак и кошек приели. Лежит, говорит, покойник, так от него, что мяконькое, отрежут, дак то и сварят. Вот, что пришлось пережить. Вспомнить страшно, не то…И зачем Господь насылает таких страданий? Добрые люди за нас мучились, умирали, а тут…Тьфу! Одна пустота!"
"Зачем, зачем, — неожиданно отваливается от ветлы Васёк. Вроде и спал, а всё слышал. — А чтобы вас, дураков, учить. Вам всё ма-ло, вам всё пенсии ма-ло. Стыда у вас нет. — Пошарил рукою под лавкой, будто там дожидалась его непочатая бутылка. — Бабка, найди выпить".
Зина не успела взъяриться на сына, как тут подошел с верхнего конца отпускник Сашок. Редкие белесые волосы спутались в курчу, лицо припухшее, голубые глаза полны кротости и доброты. В руках тяжелая авоська. Стал потрошить, выставлять на скамью батарею бутылок с пивом.
— Саша, Саша, и зачем ты потакаешь пьяни такой. Святая ты простота, — укорила старуха. — Сам не пьешь, а друга спаиваешь".
"Баб Зин, баб Зин, не обижайся… Я своё выпил. А это разве выпивка? Это, чтоб сердце тормознуть… Помню, ловил я треску в Магаданском крае. От портянки лоскут вместо наживки и на крюк. Во рыбины попадались, с метр, — Сашок раздвинул руки. — Мясо белое, нежное. Вспорешь, достанешь печень. Тут же шарошкой покрутишь, пленку снимешь, посолишь. Через пять минут готова. И хороша под спирт. Только спирт, а под водку уже не то. Хлебнешь печени, она ещё теплая, жир течет, и спиртяги стакан. Разводишь снегом до семидесяти градусов. Меньше — уже не так вкусно…А крабы, баб Зин, только под коньяк. Лед тонкий когда, в море всё видно; краболовку опускаешь, видно, как они ползут…Чего только не пивал. Пили шерлак для обмоток; на палку вату и крутишь. Сам яд остается на вате, — и пьешь. Но нельзя рта закрывать, зубы склеиваются. Ножом скорее раздвинут; другой раз, если цинга, так клык наружу. Его сразу обратно. Пили тормозуху, денатурат. Пили духи. Привезла однажды бухгалтерша два ящика духов, весь поселок пропах сиренью. Но лучше всего тройной одеколон. Водичкой разбавишь — и красота, аж шипит, пена наверху… Владимирович, а ты пил пудру?…Здорово. Водой развел, размешал — и вот тебе полстакана водки, а вся грязь на дне. И гуталин ели: намажешь на хлеб, с другой стороны — спирт. Чего только не пили на северах".