– Роман «Война и мир» пугал своим объемом. Поэтому первая книга, которую я раскрыла, была неизвестная книга раннего Толстого. Это была трилогия: «Детство. Отрочество. Юность».
Чтобы не тратить время зря, а сразу определить для себя, стоит ли задерживаться на этой книге, я начала читать отрывки из середины.
На первом же отрывке я и запала. Прочла другой отрывок, еще больше запала. Словом, книга эта поглотила меня с головой. Повествование велось от имени мальчика, подростка, возможно моего ровесника. Это сближало меня с рассказчиком. Он как будто говорил со мной. Все, что он рассказывал о своей жизни, о себе, о переживаниях своего детства, отрочества, юности, – все это, оказывается, было страшно близко мне. Я почувствовала с Николенькой Иртеньевым ту духовную близость, которой мне так не хватало в реальной жизни.
Никто не мог бы меня понять лучше, чем Николай Иртеньев, а я понимала все, что он описывал, как никто другой. Я полюбила автора «Детства», «Отрочества» и «Юности», как очень близкого мне по духу человека. Конечно, я понимала, что автор на самом деле – Толстой. Я полюбила Толстого. Но не просто как писателя, а как человека, как родную душу. Если хотите, я влюбилась в него.
«Если бы он только был жив! – повторяла я себе по ночам, закрыв книгу, – какая бы была у нас Любовь! Как бы мы друг друга понимали!!!..»
* * *
– Вы принесли свою любимую книгу?
– Да.
– Вы прочтете мне тот первый отрывок, на котором вы «запали»? Вы помните, какой это был отрывок?
– Да.
Я открываю заветную книгу, как Библию и начинаю читать.
«После «кошки-мышки» кто-то затеял игру, которая называлась у нас, кажется, Lange Nase (длинный нос, франц). Сущность игры состояла в том, что ставили два ряда стульев, один против другого, и дамы и кавалеры разделялись на две партии и по переменкам выбирали одна другую.
Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька выбирала или Володю, или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу, и нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению, когда Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась своим милым звонким смехом и делала ему головкой знак, что он угадал. Меня же никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего самолюбия, я понимал, что я лишний, остающийся, что про меня всякий раз должны были говорить: «Кто еще остается?» – «Да Николенька: ну вот ты его и возьми»…
Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу вообще и к Сонечке в особенности: начал уверять себя, что ничего веселого нет в этих играх, что они приличны только девчонкам, и мне черезвычайно захотелось буянить и сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила»…