В зале — весь цвет гельсингфорсского общества. Финны, шведы, англичане, французы, американцы, итальянцы и те, кто в РСФСР были… вне закона — русские. Бывшие… Военные, ученые, адвокаты и просто эмигранты.
И в этой многоязычной, нарядной и оживленной массе гостей наше появление не привлекло никакого внимания.
В скромно одетом пожилом распорядителе я узнал благороднейшего человека из «прошлого» — полковника Балицкого; высокий и еще не надломленный вихрями жизни прошел между столиками элегантный господин с георгиевской розеткой в петличке смокинга — генерал Васильковский… Суетливый Баумгартен… «Простак любительских спектаклей» — полковник Кондырев… Директриса русской гимназии мадам Балицкая… И целый ряд лиц «старого», времен боевой страды Гельсингфорса.
Я не буду писать о высокой эстетической ценности обширной программы. Отмечу красивый жест устроителей бала. Кто-то из распорядителей под звуки туша передавал артистам, по окончании их номера, скромный букет живых роз, перевязанных русской национальной лентой…
На этом балу я возобновил связь с прошлым — к нашему столику присел как раз тот, кто считался самым злостным врагом пославших меня.
Это был капитан первого ранга Z. За его «изъятие» бывший в 1922 году большевистский комендант-чекист Сайрио предлагал финским партийцам десять тысяч долларов и свободный доступ в любую страну.
Я был очень рад присутствию Марухина — он все время поддерживал беседу, ему — неугомонному болтуну — удалось не раз вывести меня из положения принудительной лжи.
Мы уехали с бала до танцев: жена сослалась на мигрень.
Я вошел, таким образом, в сферу «белых»…
«Спортсмен», на квартире которого было Фишманом назначено свидание — штукатур лет 30–35, по-русски не говорил и по произнесению мною пароля молча провел меня в прилично обставленную комнату и указал рукой на кресло.
Я умышленно воздержался от разговора с ним на финском языке, — физиономия была неприятная и наглая. «Меньше таких знакомых», — решил я.
Этот штукатур был членом финской компартии, сидел за восстание 1918 года два года в тюрьме и теперь числился вице-председателем «рабочего» спортивного общества и казначеем Мопра.
«Спортсмен» оставил меня в комнате и вышел на кухню, где сидел какой-то человек в высоких сапогах и полушубке.
Я осторожно подошел к двери и подслушал их разговор.
— Русский? — спросил, очевидно, тот у хозяина.
— Да, новый, вместо Оскара, — ответил запрашиваемый.
— А где же Оскар теперь?
— Увезли осенью в Пиетари. Я заманил на моторную лодку и около маяка сдал на «Спартак».
— Как это так? Неужели Оскар изменил нам?