О боже. Неужели я произнесла эти слова? Я, увы, сознавала безмерную патетику моего заявления и моего тона в целом – так говорил бы ребенок, не понимающий, почему у него отобрали лего.
– Я решаю все, ясно? – повторила я. – И могу решить быть пассивной, если хочу, имею право!
Это было ужасно. Я видела, как вязну в этой смехотворной риторике на глазах Флириана, до того этим опечаленного, до того сокрушенного – нет слов. Я заплакала.
– Женевьева… Я… Ты права… Конечно… ты имеешь право быть какой хочешь, жить, как хочешь, это я не имел права требовать от тебя… я не имею права требовать от тебя чего бы то ни было.
– Но ты должен был! Должен был! – выкрикнула я сквозь слезы.
Я плакала перед Флорианом с каким-то даже наслаждением, и мне на миг вспомнились эпизоды из моего детства, когда, ударившись или оцарапавшись, я только на руках у отца начинала плакать.
– Ты должен был, – повторила я.
Должен был – и что? И я превратилась бы в динамо-машину? В человека с неутолимыми амбициями, с высокими целями, ориентированного на карьеру? Флориан, надо полагать, задавал себе те же вопросы и пришел к тем же выводам, что и я.
– И что же, – спросила я, давясь слезами, в то время как женщина с журналом за соседним столиком изо всех сил сдерживалась, чтобы не уставиться на меня. – И что же, ты встретил эту девушку и сказал себе: вау, секретарша, которая хочет стать актрисой, – вот это драйв?
Это был удар ниже пояса, но у меня хватило присутствия духа возгордиться собой за эту шпильку.
– Женевьева… – начал Флориан тоном мягкой укоризны, на который я всегда обижалась.
– Прекрати говорить со мной, как с ребенком.
Я подняла голову. До меня вдруг дошло, что мой любимый давно обращался со мной, как с ребенком. И это меня устраивало (в конце концов, дети не обязаны принимать решений и могут в какой-то мере отдаваться на волю событий), но и тревожило, хотя я это не вполне сознавала.
– Я не обращаюсь с тобой, как с ребен…
– Да! Да, ты обращаешься со мной, как с ребенком!
Я едва не добавила, что тут наверняка есть связь с тем фактом, что он с недавних пор общается с почти ребенком, но для такой воинственности мне не хватало пороху и, должна уж признаться, – я упивалась слезами.
– Тебе не приходило в голову, что ты, может быть, хочешь, чтобы с тобой обращались, как с ребенком?
Я вскинула на него глаза, будто он меня ударил, и на секунду подумала, что именно это сделаю сейчас сама – влеплю ему оглушительную пощечину.
– Извини, – тотчас спохватился он. – Я… извини. Это нехорошо, я…
Это было лукавство, типичное дешевое лукавство, которое он проявлял всегда, когда был не прав. И все же, вкрадчиво нашептывал мне внутренний голос, он был не совсем не прав. Если честно, даже недалек от истины. И эта мысль, еще более невыносимая сама по себе, чем тот факт, что именно он ее озвучил, заставила меня вскочить.