– НЕТ! – в ужасе отшатнулась Одреанна. – Я не хочу его потерять, Жен? Я думаю, это the one?[75]
– The one?
– Да! – Она вся лучилась любовью, той огромной и иррациональной любовью, что владеет только очень юными людьми да неуравновешенными взрослыми. Попроси ее Феликс-Антуан отрезать себе палец или выйти на панель, она бы сделала это с радостью! Но Феликс-Антуан, похоже, был не склонен требовать лишнего от потерявших голову девушек, и я сказала себе, что моей сестренке очень повезло.
– Только папе не говори, ладно?
– Нет, нет, нет… – Наш отец, подумалось мне, инстинктивно возненавидит этого юношу, такого идеального и хорошо воспитанного. – Обещаю. Пока, Одре.
– Пока.
Она кинулась мне на шею и расцеловала. В своей любви она готова была обнять весь мир – она, наверно, прижимала к себе перед сном подушку и изрисовывала свои школьные тетрадки цветными сердечками. Я посмотрела ей вслед, когда она легко сбежала с лестницы прямо в объятия здоровых и мускулистых рук Феликса-Антуана, и вернулась в квартиру, где Катрин открывала бутылку белого.
– Что ты делаешь?
– Пью, – отозвалась она. – Еще только четверть шестого, а молодежь выдула все шампанское.
Я не удержалась от улыбки: это же надо, какое лукавство – она одна выпила не меньше двух третей бутылки. Я достала два чистых стакана и поставила перед нами.
– Красивый мальчик, а?
– Слушай, в самом деле, завязывай говорить как старая тетушка при молодых, – фыркнула Катрин.
– Это сильнее меня!.. Серьезно… Чертовски красивый мальчик, правда?
– Ну да! Это невыносимо!
– Ой, брось. Это классно.
– Суперски, – согласилась Катрин, наливая нам вина по полной, – но невыносимо.
– Да, знаю. Невыносимо, мать его.
Мы чокнулись с горечью и с радостью, что делим эту горечь.
– Как ты думаешь, они уже спят вместе? – спросила Катрин.
– Не знаю. Думаю, еще нет. Но она мне сказала, что он «the one».
– Я была в этом возрасте, когда в первый раз… – Снова это многозначительное цоканье языком, так задевшее давеча Одреанну. – Но боже мой, это не был «the one».
Мы все давно знали историю первого раза Катрин, в высшей степени забавную, перипетии которой менялись всякий раз, когда она нам ее рассказывала, но там неизменно присутствовали диван в подвале, песня Франсиса Мартина и, само собой, преждевременное семяизвержение.
Катрин отпила огромный глоток вина и громко фыркнула.
– Блин, – простонала она. – Мне тридцать четыре года, и я терплю докторов-женоненавистников, а твоя сестренка трахается с идеальным юношей. Это невыносимо!
– А я рада за нее, – сказала я, не дожидаясь взгляда Катрин, который недвусмысленно дал бы мне понять, что я завралась по самые уши, как сказал бы мой отец. – Но все-таки… сидим мы тут с тобой, как две дуры, ты со твоим доктором, я со своими страхами и нерешительностью, мать ее, а она-то расцвела… Она же подросток, черт возьми, ей полагается быть закомплексованной, неуверенной в себе и неуклюжей!