!» Никто так и не осмелился сказать ему, что причиной этого праздника был отъезд Эмилио, которому, разумеется, не продлили аренду, и он отбывал завтра, 1 июля. Ной думал, что его кубинский друг просто переезжает, и у нас не хватало духу открыть ему правду.
Жил Эмилио почти до карикатурности скромно, так что собраться ему было легко: всего несколько коробок стояли в комнате, а свою кровать, вернее старый матрас, брошенный прямо на пол, он оставлял, как и кофейный столик, служивший ему, чтобы писать письма и псевдокоммунистические листовки.
– У тебя нет никакой мебели в гостиной? Дивана? Кресла? Хоть чего-нибудь? – спросила я, помогая ему укладывать в коробку внушительное собрание книг, которые он таскал с собой из страны в страну.
– Зачем? – ответил он с печальной улыбкой. – Моя гостиная была у Нико и Катарины.
За эти месяцы он все перепробовал, чтобы остаться. Но его аренда истекла, нависла угроза немедленной депортации, и он решил сам положить этому конец и уехать.
– Начну с Нуэва-Йорка, – сказал он нам. – Это недалеко, приедете ко мне. И аmericanos поспокойнее относятся к иммигрантам без документов.
– На самом деле, – вставил Никола, – они гораздо, гораздо хуже.
И они заспорили в последний раз с явным обоюдным удовольствием. Эмилио знал, что Никола прав, но, понятно, не хотел уезжать без последнего бесплодного и не в меру бурного спора со своим другом. Мы с Катрин смотрели на них, умиляясь и в очередной раз спрашивая себя, как отреагирует Ной на отъезд друга. Эмилио хотел сам сообщить ему печальную новость, но без конца оттягивал момент прощания, и теперь, когда он настал, все еще колебался, пытаясь набраться храбрости при помощи больших порций текилы.
– Не сейчас, – сказал он в пятнадцатый раз за вечер, передавая мне бутылку. – Попозже.
– Твой автобус уходит через три часа, – напомнила я.
Он уезжал на автобусе рано утром, а Никола вызвался доставить ему его коробки, как только у него будет адрес в Нью-Йорке. Эта перспектива прельщала обоих: Никола мечтал набить свой автомобильчик книгами на испанском, а Эмилио обещал сводить его на петушиные бои «с двумя моими кузенами, которые вершат закон в Спэниш-Гарлеме». Мы с Катрин грозили увязаться за ними, чтобы подпортить мальчишник, и они притворно шарахались, хотя Эмилио, мы все это понимали, с удовольствием познакомил бы Катрин с ночной жизнью этого района, который он хорошо знал, пожив там немало в одну из своих многочисленных прошлых жизней.
Он грустно кивнул и посмотрел на Ноя, в очередной раз пробежавшего мимо. Мы сидели на ступеньках, ведущих на верхние этажи, а обе квартиры, ставшие «замком», полнились веселым и все более нестройным гомоном – десятки друзей пришли попрощаться с Эмилио. Публика была самая разношерстная: наши друзья, более или менее близкие знакомые, музыканты-цыгане, с которыми Эмилио познакомился вчера в баре и уговорил зайти, к нашему с Никола неудовольствию, ибо мы терпеть не могли цыганскую музыку, и прежние победы Эмилио (от кинопродюсерши, которую как раз сейчас очаровывала Катрин, до будущей антропологини, пришедшей со своим новым другом, студентом-социологом).