Я заставила Катрин показать мне профиль другой женщины на фейсбуке и изучала его часами, повторяя в подлинном крещендо ярости, что она – всего лишь «тварь позорная, которой надо выпячивать свою даже не оригинальную хипстерскую культуру, потому что кто, кроме позорной твари, которой надо выпячивать свою даже не оригинальную хипстерскую культуру, цитирует на своей странице, excuse me, долбаного Дэвида Фостера Уоллеса[2] и пишет «иронизировать» в списке любимых занятий?» («Может быть, это ирония?» – заметила Катрин, за что получила злобный взгляд.) Я билась в истерике. Я закончила, сорвавшись на крик, чем-то вроде: «И вообще, прикинь, какие последние КРЕТИНКИ имеют страницу на фейсбуке?!» Катрин ответила на это робким: «Ну… около полумиллиарда человек? В том числе я?» Но настаивать она не стала: ей было ясно, что другой женщине я готова поставить всякое лыко в строку, будь то туфли, чтобы ходить, или легкие, чтобы дышать. Так что она поступила, как поступила бы на ее месте любая настоящая подруга в такой момент: согласилась со мной. «Ты права. КРЕТИНКА, и только». И мы дали друг дружке пять. Солидарность Катрин, за которую я еще неспособна была ее поблагодарить, глубоко меня трогала.
Она с завидным терпением поддерживала беседу, превратившуюся в моих устах в невыносимый маятник:
– Подлец, подонок, чертова сволочь.
– Забей.
– Но я его люблюуууууу.
– Да, я знаю.
– Хоть он и недостоин жить.
– Да, он недостоин жить.
– Он такой чудесный.
– Это точно.
– Подлец, подонок, чертова сволочь.
– Забей.
Она слушала ad nauseam[3] грустные песни, дававшие мне возможность упиваться своим горем до тошноты. Ее терпение лопнуло в конце концов и наложило запрет на Уитни Хьюстон («Нет. Только не Bodyguard. Есть, черт возьми, предел, Женевьева»), но в остальном она проявила солидарность на грани героизма, стоически вынося Селин, Жан-Жака Гольдмана и – боже мой! – Джеймса Бланта.
На долю Никола, ее кузена – соседа – лучшего друга, выпала грязная работа – конфисковать мои диски Дэмьена Райса и стереть все его песни из моего компьютера и айпэда. Я кричала ему на редкость несправедливые глупости – он-де ничего не понимает в моем горе, – хотя он сам пережил разрушительную несчастную любовь несколько лет тому назад. Никола я любила, как брата, и это только усиливало мою злобную радость: я могла, делая ему больно, одновременно делать больнее себе. Женщина в несчастной любви полна сил, когда приходит время саморазрушения.
«Хочешь пойти прогуляться? Идем, разомнемся», – сказал мне Никола несколько дней назад так мягко и так властно, что я растеклась лужицей. Катрин тогда вернулась в их квартиру и сидела с Ноем, сыном Никола, который жил с ними постоянно, после того как свалила его мать, – откуда и разрушительная несчастная любовь с последствиями, бесспорно, куда более тяжкими, чем моя, затронувшая в конечном счете только меня и двух котов, которым все равно так и не удалось приручить Флориана.