«Раздолье» хохотало. Трезвый Хмельницкий был бы большим чудом, чем пришествие антихриста. И даже по лицу Трофимыча пробежало что-то вроде усмешки и застыло в углах рта.
А Хмельницкий злился и, стараясь заглушить своим мощным басом гомерический хохот, клялся и божился всеми богами, что он сегодня в последний раз пьет водку и пиво.
Боренька разошелся. Что-то подмывало его, что-то искушало развернуться пошире и хоть раз проявить молодецкую удаль, так мало шедшую к его застенчивому лицу.
На столе появился сразу коньяк.
— Ого-го! — приветствовали его появление студенты, а совсем мальчик-юрист I курса Холин затянул тонким голоском:
Пей коньяк однажды,
Попадешь ты дважды
Прямо в рай.
Пей коньяче, дьяче,
А не то иначе
Живо умирай…
— Да откуда это ты, чертова кукла? — закричали Холину.
А Холин вскочил на стул и, размахивая руками, продолжал:
— Ну, подпевайте, братцы:
Должен всяк
Пить коньяк.
Раз!
Преферанс-ку-ку,
Слава коньяку
Два-с!
Мотив, тотчас подхватили, и новая песня разлилась по «Раздолью».
Но Трофимыч уже двигался, недовольный, к столам, и песня смолкла.
— Это у нас в семинарии сочинили, — хвастал Холин. — А то есть еще…
Но на Холина зашикали со всех сторон, и спокойствие восстановилось. Петь в ресторане было запрещено, и только своим авторитетом Трофимыч удерживал студентов в повиновении.
Боренька пил коньяк с лимонадом, и ароматный напиток все приятнее и приятнее подымал его настроение. Товарищи шумели, кричали, спорили; смеялись, рассказывали анекдоты. Боренька плохо слышал их. Сладостный туман заволакивал его душу, сердце, глаза. И ему рисовались нежные голубые глаза и алый ротик с белыми крошечными зубками, и слышались опьяняющие слова, робкие и тихие, но жгучие и сладостно-истомные. Билось сердце перебоями и хотелось встать, крикнуть громко, буйно-мятежно и заставить всех замолчать и среди глубокого, нежного молчания рассказать всем про свои красивые предчувствия, рассказать тайны своего юного сердца, никогда не думавшего, что счастье может быть таким близким.
— А не пригласить ли нам красоточку? — спросил вдруг Холин, указывая глазами на соседний, стол, за которым сидели две разряженные девы.
Боренька очнулся. Точно кто-то ударил его холодным, тупым орудием. Он покраснел, смутился, привстал и сел, растерянный и весь в острой тревоге.
— Да ты что? — закричал на него Хмельницкий. — Испугался что ли? Красная девица.
— Ради Бога не надо, — умоляюще говорил Боренька. — Ради Бога. Я не могу. Я уйду, Хмельницкий. Честное слово, это нехорошо.
— Да ты что, влюблен что ли? Невеста у тебя?