Русый уже каялся: пожалуй, совсем не следовало болтать. Но теперь поздно отказываться и уже все равно: должны же узнать раньше или позже.
Поспешил только обезопасить себя от возможных осложнений.
— Мне, пожалуй, и не след было говорить-то… Вы если что, так пусть уже будто бы сами узнали… На меня и так уже старший волком смотрит.
— Не понимаю… — медленно выговорил телеграфист. — Значит, здесь же, рядом, с нами…
— На прежнее положение! — кивал головой русый. — Теперь и его тоже будут… Не понравится, пожалуй, на себе-то, после того, как на других пробовал.
— Абрам! — звал человек без имени, просовывая руку в форточку, чтобы отстранить надзирателя. — Слушайте, Абрам!
Русый испуганно замахал связкой ключей.
— Не надо, не надо… Хоть маленечко подождите. Вот, сейчас Буриков на дежурство встанет. Не то содом пойдет, а мне отвечать!
Но человеку без имени не было, по-видимому, никакого дела до Бурикова. Он звал все громче и громче, и, наконец, Абрам отозвался. Вместе с телеграфистом, перебивая друг друга, рассказали ему, что Иващенко опять здесь, в пятом номере. Конечно, будет сидеть здесь до казни, и, может быть, кому-нибудь придется еще идти вместе с бывшим палачом.
— Ну и что же, он молчит? — недоумевал Абрам. — Неужели-таки его самого и теперь будут вешать?
— Конечно, будут. И, пожалуй, он заговорит еще, — он, палач.
Кто-то вдруг закричал громко и яростно:
— Ого! Кривоногий!
Это — из второй камеры, но трудно узнать Жамочкин голос, окрепший от гнева и жажды мести.
Жамочка слышит, что здесь, как раз напротив, сидит тот, кто удавил Ленчицкого, и на висках у него вздуваются жилы, толстые, как веревки. Он налег всей грудью на дверь, уперся в пол босыми ногами, но запоры крепкие, не поддаются. И только голос проникает сквозь форточки, кровожадный и неистовый, падает на голову сжавшегося в углу палача:
— Ого-го! кривоногий! Выходи! Зубами перегрызу тебе глотку, выходи!
Русый схватился за голову.
— Ну, и дурак я!
А еще целых полчаса до смены. Забегал от форточки к форточке, говорил, упрашивал, потом начал грозить. Но никто не слушал его. Сонное безмолвие коридора разлетелось, исчезло, как туман перед солнцем. И от камеры к камере, от человека к человеку перепрыгивали искры гнева и мести, быстро разгорались горячим и трескучим пламенем.
Высокий фабричный в своей камере долго и молча слушал, потом спрыгнул с нар и тоже приник к форточке, деловито набрал в грудь побольше воздуху и завопил:
— Уберите его отсюда! Душители!
— Ой, не надо! — испугался было старик. Общая вспышка еще не увлекла его, а только обезличила, ошеломила, сделала еще больше приниженным.