Оба отошли от форточки в глубину камеры и о чем-то совещались тихо, близко склонившись головами друг к другу.
— Может быть, все-таки следует предупредить товарищей из третьего и из шестого! — настаивал Абрам, медлительно и неотчетливо выговаривая слова. — На шестой номер плохая надежда, но в третьем, пожалуй, присоединятся.
Политический не соглашался.
— Зачем? Ведь это не протест, не демонстрация. Просто — освобождение. А они, может быть, смотрят на дело совсем иначе. И потом, как же вы будете извещать их так, чтобы не узнал об этом надзиратель? Надо сделать все совсем тихо. Зачем лишние слова?
— Вы вообще не любите слов, товарищ. А я таки любил немножко! Ну, пусть будет так. Все равно, я сейчас не могу говорить громко.
Абрам опять подошел к форточке, долго смотрел в коридор, вглядывался в давно знакомую стену, в сводчатый потолок с длинной прядью пыльной паутины, которая колебалась от незаметного движения воздуха.
Политический тем временем работал над чем-то в глубине камеры. Его наручни ритмически позвякивали.
— Тише! — зашептал Абрам. — На дежурстве Буриков. Он услышит…
Опять сошлись вместе на полуразрушенных нарах и вместе делали, одну и ту же работу. Порвали рубаху на узкие полоски и свили из них два длинных крепких шнурка. И все время опасливо поглядывали на форточку, не следит ли надзиратель.
Но Буриков сидел спокойно на своей скамейке и совсем не подозревал того, что торопливо и осторожно готовилось в четвертом номере. Был доволен тишиной и надеялся, что теперь уже все дежурство пройдет спокойно. Понемногу опускал голову все ниже и задремал, временами вздрагивая и выпрямляясь, когда чудились шаги делавшего ночной обход старшего помощника.
Политический первый покончил со своим шнурком.
— Готово! Давайте, я помогу вам, Абрам. У вас все пальцы разбиты.
Молча заканчивали дело, потом политический зашептал:
— Кому же первому, Абрам? Надо решить.
И не решались отстаивать каждый для себя жестокое первенство.
— Слишком тяжело будет! — колебался Абрам. — Пожалуй, я не смогу.
— Все равно. Нужно. Бросим жребий.
— А если второй не успеет умереть? Что тогда?
— Должен успеть.
Буриков вскинул голову, протер глаза, оправил сползшую на затылок фуражку. Сквозь дремоту ему почудилось что-то тревожное: какой-то шорох, хрип, падение. И теперь, когда дремота отошла, этот тяжелый хрип еще держался в воздухе.
Во сне кто-нибудь. Часто плачут и стонут, иногда хрипят.
Надзиратель недовольно прислушивался несколько мгновений, потом встал, прошелся через весь коридор и остановился у дверей опустевшей камеры помешанного. Напротив, в четвертом номере тоже было уже тихо, и, как будто, совсем пусто.