— Знаешь ли? — говорила она. — Я теперь точно в могиле… И эти цветы, это — мои могильные цветы.
— Полно! — утешал я ее. — Ты еще поправишься. Мы опять уедем с тобой на юг, снова в Bella Napoli. — Бурбонов тогда не будет, их выгонят — и опять ты услышишь Santa Lucia и тарантеллу. — И я защелкал пальцами, как кастаньетами.
— Нет, Эдгард, нет! — И она взяла мою руку ее горячими руками. — Смотри прямо мне в глаза, прямо, прямо, не мигая.
И она уставила на меня ее страстные, глубокие глаза. Я невольно отвернулся.
— Видишь! Видишь! — вскричала она. — Ты лжешь! Ты меня обманываешь… Нет!.. Я умру здесь… Я это чувствую. И если бы мне была дана не одна жизнь, а десять, двадцать жизней, то я всех бы их так же промотала, как одну… Умереть в двадцать три года… выпив полную чашу наслаждений! Разве это не счастие!.. Правда, я мало жила, но я много чувствовала. — Если бы все что я пережила растянуть на долгую жизнь… То что ж бы из этого вышло?.. Все это разменялось бы на мелочи, на чентезимы. Если растянуть молнию не на один миг, а на целый час, то ведь это не была бы молния. Это был бы простой огонь, а гром превратился бы в шорох, в тихий шум. Только целая масса быстрых, захватывающих душу ощущений дает нам удовольствие!.. Не правда ли, Эдгард!? Не так ли, мой милый?
— Ты теперь точно Ольд-Дикс. Такой же философ: только не горбатый.
Она слегка вздрогнула и пристально посмотрела на меня, потом уселась на диван с ногами, помолчала и тихо, как бы про себя начала:
— Каждый человек жаждет постоянного потока… бешеного потока наслаждений… Ах! В этом сказывается наша бедная, человечья душа… Это она всегда жаждет и ищет — сильного, великого, или вечного, нескончаемого.
— Abasta философии, — прервал я ее. — Abastanza multo!.. Пойдем на балкон! — Я взял ее за руку и вывел на балкон, с которого был виден Canallo Grande…
Несколько дней, чуть не целую неделю, мы провели тихо, спокойно, ее нервы как будто отдохнули. По вечерам мы катались в гондоле по Canallo Grande или на взморье. Гондола тихо, неслышно скользила и ясный, роскошный месяц поднимался из моря и отражался в его тихих водах.
Иногда она засыпала у меня на руках, и я ее, сонную, довозил до дому и вносил на руках в нашу квартиру, как малого ребенка.
Один раз был какой-то праздник. Вся публика, разряженная в маскарадные, живописные костюмы, — ехала в лодках, в гондолах, спешила к Ponte Rialto. Мы смотрели на эту процессию с нашего балкона. Музыка весело гремела, а она жадно смотрела, широко раскрыв глаза, и жала мою руку. Грудь ее тяжело дышала. Ноздри раздувались. Она напоминала мне раненую чайку, которая следит за полетом своих летающих подруг и печально смотрит в глубь воздуха, манящего вдаль.