Под улюлюканье Шишкина и сдержанное порицание со стороны бывших коллег меня быстро осудили на три года. Я знал, что будет срок, но надеялся на условный, так что колония общего режима стала сильным ударом.
По странной случайности стук открываемого Васей окна совпал с моим семяизвержением, я оказался неосторожен, а потом мы были так поглощены Васиным состоянием, что забыли принять меры.
Вера забеременела, а я ничем не мог помочь.
Она писала, что первый год будет полностью поглощена малышом, так что даже лучше, что я сижу и не буду видеть, какая она станет толстая и страшная, возможно даже потеряет несколько зубов. А когда сбросит вес, меня как раз выпустят.
Я делал вид, что смеюсь над этими шутками, но сердце было не на месте. Непонятно было, на что Вера станет жить. Детское пособие, декретные – тогда это были сущие копейки, при самом горячем желании на них не получалось протянуть.
И Вера решила бороться за свое имущество. У нее была доля в квартире, в прекрасной даче на Карельском перешейке, в конце концов она могла претендовать на драгоценности, которые отец в свое время дарил ее матери, на часть отцовской библиотеки и антикварной мебели.
Если делить по справедливости, Вера оказалась бы состоятельной женщиной, но она хотела только скромное жилье и скромную же сумму, которая позволила бы ей с малышом продержаться до моего возвращения.
Если бы моя мама отдала ей мою заначку! Если бы я сам не был таким идиотом и хранил заначку у Веры! Она могла бы взять адвоката, который вел бы все переговоры с мачехой, но увы…
При попытке начать деловой разговор мачеха сразу впадала в истерику, сама мысль, что придется делиться с негодяйкой, приводила ее в ужас. Ей казалось, раз Вера посмела причинить вред ее ненаглядному сыночку, то автоматически теряет право на все.
Мне больно писать о том, что случилось дальше, поэтому только факты.
Будучи на восьмом месяце беременности, Вера пришла к ней обсудить очередной вариант обмена и сказать, что, отчаявшись договориться по-хорошему, подала в суд на выделение доли.
Дома был Вася. В припадке умоисступления он убил мою невесту кухонным ножом.
Что делала мачеха, я до сих пор не знаю. Сразу ли она вызвала «Скорую» или подождала, пока надежды на спасение уже не осталось? Испугалась ли собственного сына или знала, что он не тронет родную мать?
Щелкнуло ли хоть что-то в этой голове, укорила ли она себя за то, что в присутствии сына проклинала Веру, вызвав такую бурю в его больном мозгу?
Ничего этого я не знаю.
С той же страстью, с какой раньше отстаивала нормальность сына, она принялась доказывать его душевную болезнь.