Я только курил, вариант медленного самоубийства для трусливых.
Наверное, я все же как-нибудь самоустранился бы, но меня удержал идиотский сериал.
Так всегда. Думаешь, анализируешь, приводишь бесконечные за и против, но пока не попадется под ногу мелкий камешек, об который споткнешься, так и будешь плестись непонятно куда. Всегда нужен толчок, чтобы что-то понять и поменять, одной работы мысли мало.
Будучи у клиента, я мельком увидел трансляцию по телевизору. Грубый, даже площадной юмор, но что-то заставило меня улыбнуться. Я спросил у клиента, что это такое, и он посмотрел на меня как на дурака. Оказывается, вся страна засматривается этим сериалом, а я даже не знаю, что есть такая форма искусства. На зоне я изрядно отстал от культурной жизни, а вернувшись, не спешил ликвидировать этот пробел.
Ладно, на обратном пути я зашел в бытовую технику и купил самый навороченный телевизор, заодно переоделся у них в туалете. Доставку заказывать не стал, наоборот, придал, как мог, коробке затрапезный вид.
Опустившийся человек тащит с помойки коробку из-под телика – обычное дело. Соседи ничего не заподозрят.
Сериал транслировался в семь вечера, и я теперь строил день так, чтобы успеть домой к началу. Это придавало жизни какой-то глупый и ложный смысл, но мне ли привередничать, ведь до этого не было вовсе никакого.
А тут надо уйти с кладбища не позже шести, планировать визиты к клиентам так, чтобы время с девятнадцати до девятнадцати тридцати было свободно, словом, появлялись какие-то заботы и хлопоты, и хотелось дожить до следующей серии.
Странно, но остальные программы не вызывали у меня никакого интереса, кроме, пожалуй, узко профессионального. Пару раз, щелкая каналы, я наткнулся на того придурка, который загубил мою карьеру, но не почувствовал ни ненависти, ни злости, ни обиды. Только хладнокровно констатировал, что он как был идиотом, так им и остался, но тут уж поделать ничего нельзя.
Так что в девятнадцать тридцать я выключал телевизор и либо ехал к клиенту, либо убивал вечер за чтением или прогулкой.
Сериал шел почти год, и за это время я перестал думать о смерти. Наоборот, жизнь стала настойчиво требовать свое, и я с неудовольствием понял, что хочу секса. Нет, я не разглядывал женщин жадными глазами, и любая мать могла смело оставить свою взрослую дочь на мое попечение, но иногда отчаянно хотелось кого-то к себе крепко прижать, почувствовать вкус чужих губ, и прочее такое.
Изменять Вере я совсем не хотел. Наоборот, мысль, что надо будет сближаться с какой-то другой женщиной, разговаривать с ней и произносить те же слова, что я говорил Вере, действовала отрезвляюще и успокаивала плоть, но ненадолго.