Доктор поставил свечку на столик, притворил дверь и стал раздеваться.
«Спать пора, уснул бычок... — вспомнил он, заметив на подоконнике глиняную корову. — Странная семья... а может, и не странная, а вполне обычная для нынешнего времени. И живут богато, в достатке... Давно ли? Сколько ей лет, интересно... тридцать?»
Он вспомнил ее спокойные руки, наперсток на мизинце, взгляд карих глаз.
— Guten Abend, schöne Muöllerin...2 — произнес он, вспомнив любимого Надин Шуберта и снимая сорочку.
«Никогда не надо поступаться принципами. И не надо опускаться ниже плинтуса, совершать вынужденные ходы, как в шахматах. Не надо жить вынужденно, хватит хотя бы должностных паллиативов. Жизнь представляет тебе возможность выбирать. И выбирать то, что для тебя органично, что не заставит тебя потом мучиться от стыда за собственное безволие. Только эпидемия не оставляет выбора».
Оставшись в исподнем, он снял пенсне, положил на столик, задул свечку и полез в холодную постель. Здесь, наверху, как и положено, было прохладно.
«Выспаться... — Доктор натянул одеяло до самого носа. — А завтра уехать рано. Как можно раньше».
В дверь тихо постучали.
— Да? — приподнял голову доктор.
Дверь отворилась, показалась горящая свечка. Доктор взял со столика пенсне, приложил к глазам. В комнату, неслышно ступая босыми ногами, вошла мельничиха в длинной белой ночной рубахе и в своем цветастом платке на плечах. В руках она держала горящую свечку и кружку.
— Простите, забыла я вам водицы на ночь поставить. Уж больно наша ветчина солна, ночью пить захочете.
Наклонившись, она поставила чашку на столик. Ее распущенные волосы в этот момент сползли с плеч на грудь. Ее глаза встретились с глазами доктора. Лицо ее все так же было спокойно. Она задула свечку, выпрямилась. И осталась стоять.
Доктор кинул пенсне на столик, рывком сбросил одеяло, встал и обнял ее теплое, мягкое и большое тело.
— Ну вот... — выдохнула она, кладя ему руки на плечи.
Он потянул ее к кровати.
— Дверь прикрою... — шепнула она ему в ухо так, что сердце его застучало молотом.
Но он ни за что не хотел ее отпускать. Прижимаясь к ее телу, приник губами к шее. От женщины пахло потом, водкой и лавандовым маслом. Рывком он задрал ее ночную рубашку и схватил за ягодицы. Они были гладкими, большими и прохладными.
— Ох... — прошептала она.
Доктор повалил ее на кровать и, дрожа, стал срывать с себя исподнее. Но ни оно, ни руки не слушались.
— Черт... — Он рванул, пуговица отлетела, покатилась по полу.
Содрав с ноги одну штанину ненавистного исподнего, он повалился на женщину, стал своими ногами грубо раздвигать ее полные гладкие ноги. Они послушно разошлись и согнулись в коленях. И через мгновения, дрожа и задыхаясь, он вошел в это большое, отдавшееся ему тело.