— Нет, брат! Спать теперь некогда. Жить надо, Козьма! Жить!
Он встряхнул Перхушу:
— Едем?
— Сейчас? — робко спросил Перхуша.
— Сейчас! Едем! Едем! — встряхивал его доктор.
— Можно и поехать...
— Едем, дружище!
Лошадки, жующие подсыпанную Перхушей овсяную муку, подняли морды и, пофыркивая, с интересом следили за происходящим.
— Как скажете, так и поедем...
— Так и скажу, дружище! Едем! Надо спешить делать людям добро! Ты меня понимаешь? — встряхнул его доктор.
— Как не понять.
— Тогда поехали!
Он отпустил Перхушу. Тот сразу стал хлопотать вокруг самоката, приторачивать саквояжи.
— Это спрячь подальше! — кивнул доктор на пакет с пирамидками.
Перхуша сунул их под свое сиденье.
Бахтияр отстегнул с пояса лучевой резак, навел на войлочную стену. Сверкнуло синей спицей холодное пламя, послышался неприятный резкий треск, пошел вонючий дым. Бахтияр ловко вырезал в стене проход, ударил ногой. Вырезанный кусок отвалился во внешнее пространство. И тут же метель ворвалась в закут. Доктор выбежал на волю. Вокруг него вилась и свистела метель.
Доктор снял малахай, перекрестился и поклонился этому родному, холодному, белому и свистящему пространству.
— Н-но! — послышался глухо в закуте голос Перхуши.
Самокат выполз в прорезь, покидая войлочное тепло закута.
Доктор надел малахай и закричал, расставив руки, словно желая обнять эту метель, как Перхушу, и прижать к своей груди:
— Ого-го-о-о-о-о!
Метель завыла в ответ.
— Не улеглося, барин, — усмехался Перхуша. — Вон как гуляет!
— Едем! Едем! Еде-е-е-ем! — закричал доктор.
— Прямо поедешь — прямо в село и приедешь! — крикнул Бахтияр, прячась в закуте.
— Отлично! — кивнул ему доктор.
— А ну-ка, захребетны-ы-ы-я! — вскрикнул тонким голосом Перхуша и засвистал.
Отогревшиеся и поевшие лошадки взяли бодро, и самокат покатил по полю. Метель за это время не усилилась и не ослабла: мело так же, так же неслись снежные хлопья, так же плохо было видно впереди и по сторонам. Перхуша, тоже отогревшийся, поевший и даже успевший малость вздремнуть, совсем уже не знал, куда ехать, но не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Тем более что от доктора пошла такая волна уверенности и правоты, что сразу как-то смыла с Перхуши всяческие сомнения и всякую ответственность.
Он правил, поглядывая на отогревшийся нос доктора.
Этот большой нос, совсем недавно растерянноозябший, посиневший, сочащийся соплями, пугливо прячущийся в цигейковый воротник, теперь источал такую уверенность и бодрость, победоносно рассекая, словно киль корабля, клубящееся пространство, что Перхуше стало как-то озорно и радостно.