Так значит, я не только немка, а не американка, я еще и арийка? Я уже решила, что не буду немкой. Теперь мне нужно было как можно скорее выяснить, что означало это новое слово, чтобы и этим тоже больше не быть!
Наши занятия в бальном зале продолжались. Мать хорошо писала стихи к песням. Сидевший в ней поэт, хотя и невозможно сентиментальный и уставший от мира, что и сам осознавал, отзывался балладами, хорошо подходившими к ее стилю. Кое-какие знаменитые песни, приписываемые другим, были написаны Дитрих, но, хотя она и дымилась, когда тем или иным джентльменам возносились гимны за слова, часть которых им не принадлежала, она никогда не раскачивала их ненадежные лодки. Возможно, к такой внезапной потере мстительности имел отношение тот факт, что эти самые джентльмены знали некоторые не вполне достойные поступки и за ней самой.
В то лето была написана одна из моих любимых песен — «Allein in Einer Grossen Stadt» («Один в большом городе»), очень современная композиция в стиле Брехта, и одна из тех, что нравились мне меньше, «Mein Blondes Baby» («Моя белокурая малышка»). Мать обожала ее, стихи могли быть взяты из какого-нибудь ее письма. В тот день, когда эта песня была закончена, мать усадила меня рядом с роялем и спела для одной меня, глаза ее наполнились слезами, а голос, в своем трехнотном диапазоне, рыдал о ее белокурой малышке, которая никогда не должна ее покидать.
Это был характернейший пример того, как моя мать понимала материнство. Как эта песня, так и ужасное стихотворение Жана Ришпена, которое по ее настоянию декламировалось при всяком удобном и неудобном случае и посылалось всем тем, кто ей был интересен, включая позже моих детей, основаны на «мученичестве» материнства — самом высоко ценимом представлении Дитрих о самой себе.
Жил один бедный дурень, который любил девушку
Давным-давно,
Но она оттолкнула его и сказала ему:
Приказываю, принеси мне сердце своей матери
И отдай его моей собаке.
Он пошел и убил свою мать
Давным-давно
И взял сердце, и оно было огненно-красным.
Он нес его, но споткнулся и упал,
И сердце покатилось по песку.
Он увидел, как сердце катилось по пыли
Давным-давно,
Раздался крик,
И сердце заговорило:
«Ты не ушибся, сынок?»
Эту кошмарную идею мать просто обожала. Теперь, пока она пела свою «Белокурую малышку», я сидела очень тихо, отчаянно пытаясь найти нужную похвалу, которой от меня ожидали. В конце концов меня ведь «обессмертили в песне», и радостная благодарность с моей стороны подразумевалась сама собой. Но это была такая ужасная песня, что похвала застревала у меня в горле. Надо полагать, я приняла компромиссное решение — просто вскочила и обхватила ее руками за шею, потому что помню, как она воскликнула: